Бен медленно провел ладонью по волосам и допил бренди.
— Не знаю, может, брат перетрудился, а может быть, вообще дошел до такого состояния, когда ни на что не способен. Так или иначе, все кончилось тем, что после двух лет лечения, после бесконечных молитв Святой Деве Джош поднялся к себе в комнату, надел форму, прикрепил все награды и вместо того, чтобы взять шприц, зарядил свой армейский пистолет. Все было кончено…
— Бен, я знаю, что любого сочувствия будет мало, слишком мало. Но мне больше ничего не остается.
— Ему было всего двадцать четыре.
«А тебе было всего двадцать», — подумала Тэсс, но вслух не сказала, а только обняла его.
— Мне хотелось обвинять всю армию Соединенных Штатов, а еще больше — всю военную систему. Но, подумав, я решил остановиться на враче, который должен был ему помочь. Сидел, помню, пока полиция была наверху, в комнате, где мы жили вместе, и думал: должен же был этот сукин сын хоть чем-то помочь ему… Даже мелькнула мысль, а не прикончить ли его, но тут вошел священник, отвлек меня. Он отказался отпевать Джоша.
— Не понимаю.
Это был не наш пастор, а какой-то юнец, только что окончивший семинарию, и при одной только мысли, что нужно подняться наверх, где лежит тело Джоша, он позеленел. Он сказал, что Джош в здравом уме и твердой памяти отнял у себя жизнь, а это смертный грех. Поэтому он не даст ему отпущения грехов.
— Но это же неправильно. Более того — жестоко.
— Я вышвырнул его из дома. Рядом стояла мать со сжатыми губами и совсем сухими глазами. Она поднялась в комнату, где к стене прилипли разлетевшиеся мозги брата, и сама прочитала молитву: «Ныне отпущаеши…»
— Твоя мать — сильная женщина. И, видно, по-настоящему верующая.
— А ведь всю жизнь она провела на кухне. — Бен теснее прижал к себе Тэсс, вдыхая ее нежный женский запах. — Не знаю, хватило бы мне сил во второй раз попяться наверх, но она пошла. И, глядя ей вслед, я понял: как бы больно матери ни было, как бы она ни страдала, она верила и всегда будет верить, что Джош погиб по воле Божьей.
— Но ты в это не верил.
— Нет. Кто-то же должен быть виноват. Джош никому и ничего дурного в своей жизни не делал, по крайней мере до Вьетнама. Дальше. То, что он делал во Вьетнаме, по идее должно быть правильно, потому что сражался за родину. Но оказалось — все неправильно, и жить с сознанием этой неправоты он больше не мог. Я считаю, что психиатр должен был убедить его: что бы во Вьетнаме ни произошло, все равно человек он достойный и имеет право на жизнь.
Она должна была убедить Джо Хиггинса, что он имеет право на жизнь.
— Ты позже разговаривал с его врачом?
— Виделись однажды. По-моему, я тогда еще собирался убить его. Он сидел за столом, сложив руки. — Бен опустил глаза, глядя на медленно сжимающиеся в кулаки ладони. — Он не переживал, сказал, что сожалеет о случившемся, пояснил, что постстрессовый синдром иногда принимает крайние формы. Потом, по-прежнему не отрывая рук от стола и не выказывая ни малейшего участия, добавил, что Джошу так и не удалось пережить свой вьетнамский опыт и что возвращение домой и попытки обрести свое прежнее «я» только постоянно увеличивали внутреннее напряжение. В конце концов пар вырвался наружу.
— Мне очень жаль, Бен. Наверное, все или почти все, что он сказал тебе, — правда, хотя вести себя нужно было иначе.
— Да наплевать ему было на все.
— Бен, я не защищаю его, но большинство врачей, терапевтов ли, психиатров ли, держатся отчужденно, не позволяют себе открыто выражать сочувствие потому, что при потере кого-то, кого спасти не можешь, бывает очень больно.
— Вот так, как тебе из-за Джо.
— Чувство горя и вины буквально раздирают тебя, и если такое случается слишком часто, наступает опустошенность и ничего не остается — ни для себя, ни для других пациентов.
Может, Бен понял это, или, во всяком случае, начал понимать. Но он не видел того военного врача, что лечил Джоша, рыдающим в ванной комнате.
— Слушай, а зачем ты вообще занялась этим делом?
— Наверное, затем же, зачем и ты своим, — стараюсь найти ответы. — Тэсс повернулась и погладила его по лицу. — И бывает очень больно, когда их не находишь или находишь слишком поздно. — Тэсс вспомнила его лицо, когда он рассказывал ей о трех совершенно незнакомых ему людях, которых убили за кучу каких-то монет. — Мы отличаемся друг от друга не так сильно, как мне когда-то казалось.
Бен прижался к Тэсс, поглощая ее тепло.
— Может, ты и права. Увидев тебя сегодня, испытал то же ощущение, что и тогда, в переулке, когда ты смотрела на Анну Ризонер. Казалось, ты так хладнокровна, так бесконечно далека от случившейся трагедии… Прямо как тот майор, который, положив руки на стол, объяснял мне, отчего умер брат.
— Хладнокровие и равнодушие — не одно и то же. Ты полицейский, и должен понимать разницу.
— Мне хотелось понять, переживаешь ты или нет. — Взяв Тэсс за кисть, Бен крепко сдавил ее и посмотрел ей прямо в глаза. — А может, на самом-то деле мне хотелось быть нужным тебе. — Возможно, это было самое трудное признание во всейего жизни. — А потом, когда вошел в ванную комнату и увидел тебя плачущей, понял: да, нужен, и по-настоящему испугался.
— Я не хотела показываться тебе в таком виде.
— Почему?
— Потому что недостаточно доверяла.
Бен опустил глаза и поглядел на собственную ладонь, сжимающую ее тонкую, на редкость изящную кисть. Мягко поглаживая ее пальцы, он поднес ладонь к губам.
— Ну и что же дальше?
— А тебе чего хотелось бы?
Смех, даже невеселый, даже сквозь силу, может быть очистительным.
— Полицейского-охранника и врача-психиатра больше нет. — Бен принялся задумчиво перебирать жемчужные бусы на шее Тэсс. Затем снял их с благоухающей и шелковистой кожи. — Тэсс, когда все кончится… Если я попрошу тебя взять отпуск на несколько дней, ну, скажем, на неделю, и поехать куда-нибудь со мной, ты согласишься?
— Да.
— Вот так просто? — Бен был явно доволен, но в то же время изрядно удивлен.
— Единственное, о чем я тебя попрошу, так это сказать, когда и куда поедем и, стало быть, что брать с собой — бикини или меховое пальто. — Тэсс взяла у него бусы и положила на ночной столик.
— Лучше бы держать их в сейфе.
— Ничего, я ведь сплю с полицейским, — небрежно бросила Тэсс, но, увидев нахмурившегося Бена, поняла, о чем он думает. — Бен, скоро все будет позади.
— Да. — Но привлекая ее к себе, растворяясь в ней, он почувствовал, что ему становится страшно.
Было двадцать восьмое ноября.
— Ты и шагу не сделаешь из дома, пока я тебе не разрешу.