— Ничего.
Наоми бросила взгляд на кобылу, продолжавшую кормить жеребенка, и подумала о том, как было бы хорошо, если бы и ей с той же легкостью удалось добиться взаимопонимания со своей собственной дочерью.
— Ты все еще сердишься из-за того, что случилось утром?
— Сержусь? Это не совсем подходящее слово. — Келси повернулась так, чтобы видеть профиль матери. — Лучше сказать — сбита с толку. Все просто стояли и смотрели и никто не попытался…
— Ты попыталась. — Наоми улыбнулась, потом покачала головой. — Я думала, ты проткнешь этого пьяного подонка насквозь. Откровенно говоря, я завидую тебе, Келси. Такая быстрая, взрывная реакция происходит от отсутствия страха или от избытка гордости. Я сама просто застыла на месте. Гордости у меня почти не осталось, а за свою жизнь я приучилась бояться многого. Быть может, много лет назад я тоже не колебалась бы, но теперь…
Она обхватила себя за плечи и повернулась к Келси лицом.
— Ты спрашиваешь себя, почему никто не позвонил в полицию? Гейб сделал это для меня. Случись это у него на ферме, он, возможно, поступил бы иначе, но здесь… Наверное, он понял, как мне не хочется снова иметь дело с полицией.
— В конце концов, это не мое дело.
Наоми прикрыла глаза. Им обоим еще предстояло признаться себе, что отныне все, что происходило на ферме, имело самое непосредственное отношение и к Келси тоже.
— Я не боялась, когда они пришли арестовывать меня. Я была слишком уверена, что в конце концов копы сядут в лужу, а я буду выглядеть как настоящая героиня. Я не боялась, даже когда сидела в комнате для допросов со стеклянным окном для свидетелей, с ее серыми бетонными стенами и жестким стулом, специально предназначенным для того, чтобы ты скорее сдался, прекратил сопротивление.
Наоми открыла глаза.
— Я не сдалась. Во всяком случае — не сразу. Я была Чедвик, а это очень много для меня значит. Но страх понемногу овладевал мной, дюйм за дюймом он полз вверх по позвоночнику и шевелил волосы на затылке. Этот страх можно заглушить, но отбросить — нет. И когда я вышла из этой серой комнаты с непрозрачным стеклом, я была очень испугана.
Наоми замолчала и перевела дыхание. Ей необходимо было успокоиться и напомнить себе, что все это — в прошлом, что теперь все это — просто неприятные воспоминания.
— И пока шел суд, пока газеты трубили об этом на каждом углу, пока люди пялились на меня, как на какую-нибудь диковинку, я боялась. Просто я не хотела этого показывать. Мне ненавистна была сама мысль о том, что все вокруг знают, насколько я испугана.
А когда тебе велят встать, чтобы суд присяжных мог объявить приговор — твой приговор, — вот тогда страх уже не заглушишь. Он хватает тебя за горло и не дает дышать. Пока стоишь, можно притвориться спокойной, уверенной, потому что знаешь — все смотрят на тебя, но внутри… внутри тебя все трясется, словно фруктовое желе на тарелке. Когда объявляют: «Виновна!» — это звучит почти успокаивающе. Наоми снова глубоко вздохнула.
— Так что сама видишь, у меня есть причины не стремиться к общению с полицией.
Она немного помолчала, очевидно, не ожидая ответа.
— А знаешь, — сказала она неожиданно, — когда ты была маленькой, мы часто приходили сюда, именно на это место. Я подсаживала тебя на изгородь, и ты смотрела на жеребят. Они всегда тебе нравились.
— Мне очень жаль, но я не помню. — Келси неожиданно почувствовала, что ей действительно очень, очень жаль.
— Не важно. Видишь вон того, черненького? Ну, того, что греется на солнце. Будущий призовой чемпион. Я поняла это, как только он родился. Может оказаться, что он будет одним из лучших коней, которые когда-либо появлялись в «Трех ивах».
Келси взглянула на жеребенка с новым интересом в глазах. Разумеется, он был таким же очаровательным, как и остальные, но ее глаз не замечал решительно никаких признаков, по которым можно было бы судить о его выдающихся способностях.
— Откуда ты знаешь? — спросила она, наконец.
— Это — в глазах. В его и в моих. Мы смотрим друг на друга и знаем, что так будет.
С этими словами Наоми навалилась грудью на изгородь и, глядя на поля и ощущая рядом присутствие дочери, на мгновение почувствовала себя почти счастливой.
Поздно вечером, когда дом затих и только ветер негромко постукивал ставнями, Наоми лежала в своей кровати, свернувшись клубочком рядом с Моисеем. Ей всегда нравилось, когда он приходил к ней. В этом было что-то надежное, постоянное. Как бы там ни было, но, прокрадываясь в его тесные комнаты над тренерской конторой, она чувствовала себя совершенно иначе.
Не то чтобы ей не нравилось у него. В первый раз — в их самый первый раз — она с замиранием сердца вошла в его комнату — совершенно неожиданно — и застала Моисея сидящим на кровати в трусах и с бутылкой пива в руке. На табуретке перед ним лежали племенные книги.
Теперь, гладя его грудь, она вспомнила, что соблазнить Моисея оказалось нелегко. Он оказался крепким орешком, однако глаза выдавали его с головой. Мо хотел ее, хотел ее всегда, с самого начала. Это Наоми потребовалось почти шестнадцать лет, чтобы понять, что и она хочет быть с ним.
— Я люблю тебя, Мо.
Ему очень нравилось слышать, как она говорит это. Иногда Моисею казалось, что выслушивать это нежное признание ему не наскучит никогда. Положив руку на ее грудь, на самое сердце, он прошептал:
— И я люблю тебя, Наоми. Разве иначе тебе удалось бы уговорить меня прийти, пока в соседней комнате спит твоя дочь?
Наоми негромко рассмеялась и повернула к нему голову.
— Келси уже взрослая. Не думаю, чтобы она была уж очень потрясена, даже если бы узнала, что я заполучила тебя в свою постель. — Она снова перевернулась и уселась на него верхом. — А ведь я заполучила тебя, Мо.
— Мне трудно с тобой спорить, тем более что сейчас вся моя кровь отхлынула от мозгов и прилила к другому месту. — Повинуясь старой привычке, он поднял руки и, скользнув пальцами по ее бокам, накрыл ладонями груди. — Ты с каждым днем становишься все красивее, Наоми. И с каждым годом.
— Просто к старости ты видишь все хуже и хуже.
— Только не тогда, когда гляжу на тебя.
Наоми почувствовала, как сердце ее тает, тает и поет.
— Господи, — прошептала она, — ты просто убиваешь меня своей сентиментальностью. Я смотрю на Келси и вижу, насколько сильно я изменилась. Это удивительно — видеть ее, чувствовать ее рядом, пусть и ненадолго. — Наоми рассмеялась и отбросила волосы назад. — Я слишком самонадеянна, чтобы, поглядев на нее, обращаться к зеркалу. Что я там вижу? Одни эти чертовы морщины!
— Каждая чертова морщина сводит меня с ума.
— Быть молодой и привлекательной — когда-то это слишком много для меня значило. Это было как сверхзадача… нет, как высший долг, священная обязанность, великая миссия. На протяжении нескольких лет это не значило для меня ровно ничего. А потом появился ты… — Наоми с улыбкой наклонилась вперед, чтобы коснуться губами его лица. — И ты заявляешь, что тебе нравятся мои морщины.