Даже в этом переменчивом свете Бен четко видел ее лицо. Глаза закрыты, рот приоткрыт. Сначала дыхание ее было глубоким, потом участилось. Каждая черта лица дышала чувственностью, но гораздо важнее, чем ее потрясающе сексуальный вид, было для него осознание того, что это была скорее эмоциональная, а не физическая реакция, результат нескольких месяцев, проведенных вместе, и его глубокого к ней чувства. Вот почему их совокупление превратилось из простого секса в акт любви. Почувствовав, что он ее разглядывает, она открыла глаза и взглянула ему в лицо, и он вздрогнул, как от ласкового прикосновения.
Разрисованный пальмовыми листьями утренний свет становился все ярче, менял окраску от бледного лимонно-желтого до оранжевого. Он окрашивал в этот же цвет лицо Рейчел, ее гибкую шею, высокую грудь. По мере того как свет набирал силу, возрастал темп их движений. Оба ловили воздух ртом, а потом она вскрикнула, и еще раз, и неожиданно легкий ветерок за матовым окошком превратился в порывистый ветер, всколыхнувший листья пальм и заставивший так же лихорадочно заметаться их тени, что падали на постель. Именно в тот момент, когда тени забились и задрожали, Бен тоже вздрогнул и почувствовал, как его семя извергается в Рейчел. И тут же ветер стих и умчался куда-то, в другие уголки мира.
Бен откинулся назад, они лежали лицом друг к другу, почти касаясь головами, дыхание их смешивалось. Они молчали, потому что слова были не нужны, и вскоре снова заснули.
Никогда раньше он не чувствовал себя таким удовлетворенным и умиротворенным. Даже в лучшие годы юности, до Зеленого Ада, до Вьетнама, ему не бывало и вполовину так хорошо.
Рейчел заснула раньше Бена, и он какое-то время с удовольствием наблюдал, как образовался между ее губ пузырек слюны и лопнул. Потом веки его отяжелели, и последнее, что он видел, прежде чем закрыть глаза, был тонкий, почти незаметный шрам внизу под подбородком Рейчел – память о том случае, когда Эрик швырнул в нее бокалом.
Погружаясь в беспокойный сон, Бен почти пожалел Эрика Либена, потому что этот ученый так и не понял, что любовь настолько близка к бессмертию, насколько человеку дано познать, и что противостоять смерти можно только одним – любовью. Любовью.
Часть ночи он пролежал полностью одетый на кровати в охотничьем домике над озером Эрроухед в состоянии не то глубокого сна, не то еще более глубокой комы. Температура его тела постепенно снижалась, сердце делало только двадцать ударов в минуту, кровь почти не циркулировала, а дыхание было неглубоким и неравномерным. Время от времени сердце останавливалось, дыхание прекращалось на периоды от десяти до пятнадцати минут, и тогда жизнь поддерживалась в нем только на клеточном уровне, хотя скорее то была не жизнь, а стаз, странное сумеречное существование, которого еще не знал ни один человек на земле. Во время этих периодов приостановленного оживания, когда клетки обновлялись и выполняли свои функции чрезвычайно медленно, тело накапливало энергию для следующего этапа бодрствования и ускоренного восстановления.
Он действительно восстанавливался, причем с большой скоростью. Час за часом его множественные раны затягивались, закрывались. Вокруг безобразных темных кровоподтеков – результата его столкновения с грузовиком – уже появилась вполне заметная желтизна. Хотя мудрая медицина и утверждала, что ткань мозга лишена нервных окончаний и, следовательно, нечувствительна, в моменты бодрствования он ощущал, как настойчиво давят на мозг осколки разбитого черепа. Правда, это была не боль, а скорее давление, напоминающее ощущение обезболенного новокаином зуба, который сверлит зубной врач. И еще он понимал, сам не зная как, что его генетически улучшенное тело методично справляется с черепно-мозговой травмой так же, как оно залечивает остальные раны. В ближайшую неделю ему придется много отдыхать, но со временем периоды стаза будут наступать все реже, сделаются все короче, станут пугать его все меньше. Во всяком случае, так ему хотелось думать. Через пару-тройку недель его состояние будет не хуже, чем у человека, покинувшего больницу после серьезной операции. А через месяц он окончательно поправится, хотя небольшая, а может, и заметная, вмятина на правом виске сохранится.
Но умственное выздоровление не поспевало за физической регенерацией тканей. Даже когда он бодрствовал, а сердцебиение и дыхание были близки к норме, он не всегда ясно соображал. А в те мгновения, когда интеллект и способность рассуждать возвращались к нему, почти такие же, как до гибели, он остро и болезненно сознавал, что по большей части функционирует чисто механически, точно робот, а иногда приходит в замешательство или впадает просто в животное состояние.
У него появлялись странные мысли.
Иногда ему казалось, что он снова молод, только что окончил колледж, но потом он вспоминал, что ему уже за сорок. Иногда он не знал, где находится, особенно часто это происходило, когда он сидел за рулем и не встречал ориентиров, знакомых по его прежней жизни. Запутавшись, чувствуя, что заблудился и никогда не найдет дороги, он останавливался у обочины и ждал, когда пройдет паника. Он помнил, что у него великая цель, важная миссия, хотя никак не мог четко сформулировать, в чем они состоят. Иногда казалось, что он мертв и путешествует по кругам Дантова ада. Иногда – что он кого-то убил, хотя не мог вспомнить, кого именно, но потом на мгновение вспоминал и пытался освободиться от этих воспоминаний, уверить себя, что это не воспоминания, а просто его фантазия, потому что он, разумеется, был не способен на хладнокровное убийство. Разумеется. Но в другие моменты он думал, как было бы здорово и интересно убить кого-нибудь, любого, потому что в душе понимал, что они все за ним гонятся, поганые мерзавцы, они всегда хотели до него добраться, а сейчас стараются изо всех сил. Иногда ему в голову приходила тревожная мысль: вспомни про мышек, про мышек, сумасшедших мышек, бьющихся о стены своих клеток и разрывающих себя на кусочки. И несколько раз он даже произнес вслух: «Вспомни про мышек, про мышек», но при этом понятия не имел, что означали эти слова: какие мышки, где, когда?
Он также видел странные вещи.
Иногда он видел людей, которых никак не могло быть здесь: свою давно умершую мать, ненавистного дядю, который издевался над ним, когда он был ребенком, соседского хулигана, терроризировавшего его в начальной школе. А порой он, как хронический алкоголик в белой горячке, видел, как из стен что-то вылезает, видел клопов, змей и других мерзких и страшных существ, не поддающихся определению.
Он мог с уверенностью сказать, что несколько раз видел дорожку, выложенную абсолютно черными плитами и ведущую в ужасную темноту в земле. Что-то заставляло его идти по этим плитам, но каждый раз он обнаруживал, что дорожки на самом деле не существует, что она является плодом его больного и лихорадочного воображения.
Из всех видений и фантазий, мелькающих в его травмированном мозгу, наиболее необычными и треножными были призрачные огни. Они появлялись неожиданно, с треском, который он не слышал, а чувствовал костями. Он станет жить дальше, уверенно ходить среди живущих, почти ничем не отличаясь от них, – и вдруг кроваво-алый язык пламени с серебристой каемочкой взметнется в углу комнаты или в собравшейся под деревом тени, в любом мрачном и темном месте, и испугает его. Когда он пытался присмотреться поближе, то видел, что ничего не горит, но откуда-то появляются эти языки пламени, и ничто их не питает, как будто горит сама тень и служит отличным горючим, несмотря на отсутствие материи. Когда огонь спадает и гаснет, не остается никаких следов – ни пепла, ни обгорелых остатков, ни пятен сажи.