Она склеит их вместе так, что ей от этого будет приятно. Она вырезала их из многих и многих журналов. Теперь картинок у нее достаточно. Она готова начать.
Глядя на картинки, Пигги улыбается. Они такие красивые. Их много и много. Они стоят и сидят. Бегают и прыгают. Собаки. Одни собаки.
Бесконечная армия в белом собралась на западе и двинулась на восток, молчаливыми когортами, захватывая великий мост без выстрелов и криков.
«Золотые ворота» — название не моста, а горловины бухты, сам-то мост оранжевый.
Фермы, горизонтальные балки, ванты, главные тросы и башни начали исчезать в тумане.
Эми вела «Экспедишн» на север, к округу Марин, и иногда не видела ничего, кроме вертикальных тросов. Казалось, мост подвешен к облакам, и путешественники едут по нему из белой пустоты жизни в белую тайну смерти.
— В те дни, — Эми говорила о годах супружеской жизни с Майклом Коглендом, — я, пусть и меня воспитали в вере, не могла видеть. Жизнь была яркой, странной, иногда бурной, но в суете тех дней я не замечала очевидного. Прекрасная собака, которую звали Никки, пришла ко мне, когда я была девочкой… и теперь в мою жизнь пришла эта девочка, которую звали Никки, и я подумала, что это удивительно и мило, но не более того.
Майкл проводил вне дома все больше времени, в Европе, Азии, Латинской Америке, вроде бы оправлялся туда по делам, но, скорее всего, в компании других женщин.
Ее дочь Николь, ее вторая Никки, уже пятилетняя, начала видеть дурные сны. Вернее, один дурной сон. Во сне она снежной ночью бродила по темному лесу, заблудившаяся, одинокая, испуганная.
Лес начинался за их домом, густой хвойный лес, который ночью не освещался лучом маяка.
Эми подозревала, что дурные сны Никки — следствие длительных отлучек ее отца, который поначалу очаровал девочку и завоевал ее сердце, как ранее очаровал и завоевал сердце матери Никки.
Как-то вечером, в пижаме, сидя на кровати, Никки заговорила о шлепанцах.
«Мама, прошлой ночью во сне я была босой. Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».
«Это же приснившийся лес, — ответила Эми. — Почему земля не может быть мягкой?»
«Она мягкая, но холодная».
«Так это зимний лес?»
«Да. И снега очень много».
«Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?»
Та ночь пришлась на зиму. Первый снег выпал на предыдущей неделе, а во второй половине того дня небо добавило снежному покрову еще пару дюймов толщины.
«Я люблю снег», — ответила Никки.
«Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги».
«Может, и стоит».
«А также шерстяные носки и теплые штаны».
«Мама, не говори глупости».
«И норковую шубу, и большую норковую ушанку».
Девочка засмеялась, но тут же стала серьезной.
«Мне не нравится этот сон, но больше всего мне не нравится, что я хожу босиком».
Эми достала из стенного шкафа пару шлепанцев и сунула их под подушку Никки.
«Вот. Если тебе приснится этот сон о лесе и ты опять будешь босиком, сунь руку под подушку и надень шлепанцы во сне».
Она подоткнула дочке одеяло, убрала волосы с лица, поцеловала в лоб, в левую щечку, потом в правую, чтобы тяжесть поцелуя не перевешивала одну сторону головы.
Вечером Эми почитала и легла спать в половине одиннадцатого, как обычно, в своей спальне.
— Может, мне сесть за руль? — с переднего пассажирского сиденья спросил Брайан. В голосе слышалась нежность.
Они миновали мост «Золотые ворота» и продолжили путь на север по автостраде 101.
Густой туман, едва не поглотивший мост, рассеивался по мере того, как трасса уходила от океана.
— Нет, — она покачала головой. — Мне так лучше, есть во что вцепиться руками.
В ту зимнюю ночь ее разбудил ветер, не завываниями и свистом, а нестройным звоном ветровых колокольчиков, которые висели на балконе большой спальни.
Эми посмотрела на выходящее на запад окно, ожидая увидеть пляшущие снежинки, но за окном царствовала темнота, снег не падал.
Хотя звон колокольчиков обычно ласкал слух, на этот раз что-то встревожило Эми. Впервые на ее памяти ветер показывал себя плохим музыкантом.
Когда же она окончательно проснулась, интуиция подсказала, что разбудил ее не звон колокольчиков, а какой-то другой звук. Она села, отбросила одеяло.
В отдельном домике жили Джеймс и Эллен Эвери. Они поддерживали в поместье идеальный порядок, следили за тем, чтобы хозяева ни в чем не знали нужды. Джеймс был мастером на все руки и очень ответственно относился к своим обязанностям.
В одном из крыльев особняка находились комнаты Лисбет, горничной, и Каролины, няни.
Каждую ночь в доме включалась охранная система. При попытке выбить окно или взломать дверь взвыла бы сирена, и Джеймс Эвери тут же бы прибежал.
Тем не менее тревога не отпускала Эми, и она поднялась с кровати, застыла рядом.
Напрягла слух, прося ветер хоть на несколько мгновений угомониться, чтобы прекратился перезвон колокольчиков.
Лампа на прикроватном столике могла включаться вполнакала. Эми нашла соответствующий выключатель, нажала, спальню залил тусклый свет.
Несколькими неделями раньше она совершила поступок, который тогда казался импульсивным, лишним, глупым. Из-за убийства с особой жестокостью, истории о котором заполнили страницы газет и не сходили с экрана телевизора, купила пистолет и взяла несколько уроков, чтобы научиться им пользоваться.
Нет. Не из-за убийства, которое освещали информационные выпуски.
То был самообман, позволяющий по-прежнему верить, что в ее жизни наступила черная полоса, но она не катится под откос.
Если бы она боялась убийц-незнакомцев, которые могли ворваться в дом, то сказала бы кому-нибудь, уж Джеймсу Эвери точно, о покупке пистолета и о взятых уроках. И хранила бы оружие в ящике прикроватного столика, где могла легко до него дотянуться… и где его могла увидеть служанка. Не прятала бы в сумочке, которой не пользовалась, в глубине ящика комода, где лежали сумочки.
С ощущением, что она не в реальном мире, а во сне, в тусклом свете, который едва позволял разглядеть мебель, она добралась до комода и достала сумочку, служившую кобурой.
Когда Эми отворачивалась от комода, она услышала, как едва слышно скрипнула дверная ручка, ахнула, увидев, как он входит в комнату, его глаза светились в сумраке, словно лед на камне в лунном свете. Майкл. Который находился в Аргентине по делам и собирался вернуться только через шесть дней.