Лампа луны, которую сейчас не скрывали облака, обеспечивала хорошую охоту, но птицы не собирались пользоваться этим преимуществом. Вопреки инстинкту, они не обращали внимания на лунный свет и продолжали безостановочно летать по кругу диаметром метров в двенадцать. Большая часть держалась стаей, но три пары летели рядом, не ловя мошек и не издавая ни единого крика.
Я миновал перекресток и пошел дальше.
Отдаленный гул мотора внезапно оборвался. Если это был джип Бобби – значит, он прибыл на место встречи.
Я дошел до трети квартала, когда стая последовала за мной. Птицы держались чуть выше, чем раньше, но все же достаточно низко, чтобы заставить меня пригнуться.
Когда я добрался до следующего перекрестка, они снова устроили птичью карусель без каллиопы, [8] держась на высоте в девять-десять метров. Хотя любая попытка сосчитать их вызвала бы более сильное головокружение, чем бутылка текилы, я был уверен, что козодоев стало больше.
Мы прошли еще два квартала; не было необходимости пересчитывать птиц, чтобы убедиться в росте стаи. Когда я добрался до тройного перекрестка, которым заканчивалась улица, надо мной тихо кружила как минимум сотня птиц. Теперь они разбились на пары и составили два кольца, одно повыше, другое пониже. Расстояние между кольцами составляло от полутора до трех метров.
Я поднял глаза и застыл на месте.
Благодаря цирку, который гнездится в моем мозгу, малейшее отклонение от общепринятого порядка заставляет меня делать вывод о приближении катаклизма космического масштаба. Но… Хотя птицы выбивали меня из колеи, однако я все еще не верил, что они могут представлять серьезную угрозу.
Их неестественное поведение было зловещим, несмотря на отсутствие агрессивности. Этот воздушный балет, однообразный, но поразительно изящный, создавал такое же безошибочно узнаваемое настроение, как любой танец, как любая музыка, неизменно трогающая сердца… и это настроение было скорбью. Скорбью столь пронзительной, что от нее захватывало дух. Я чувствовал себя так, словно по моим жилам течет не кровь, а горечь.
Как у поэтов, так и у тех, кто при слове «поэзия» начинает ощущать колики в животе, летящие птицы неизменно вызывают мысли о свободе, надежде, вере и радости. Однако эта вращающаяся шестеренка была мрачной, как острый порыв арктического ветра, преодолевшего тысячу миль голого льда. От этого зрелища щемило сердце.
Продемонстрировав великолепную хореографическую подготовку и синхронность, которые предполагали наличие психической связи между членами стаи, птицы перестроились и вместо двойного кольца образовали восходящую спираль. Они поднялись в ночное небо, как столб черного дыма, мелькнули на фоне рябой луны, становясь все менее заметными, устремились к звездам и, наконец, окончательно растворились в заоблачной крыше мира.
Вокруг была тишина. Безветрие. Смерть.
Поведение козодоев было не просто странным явлением природы. В их воздушном шоу был расчет – и, следовательно, смысл.
Загадка была сложной.
Я вообще не был уверен, что хочу складывать эту мозаику. Картинка могла получиться жутковатой. Сами птицы не представляли собой угрозы, но устроенное ими представление было явно не к добру.
Знак. Предзнаменование.
Не то предзнаменование, которое заставляет вас купить счастливый лотерейный билет, съездить попытать судьбу в Лас-Вегас или сыграть на бирже. Нет, после таких предзнаменований хочется уехать в Нью-Мексико, подняться в горы Сангре-де-Кристо и затаиться там, взяв с собой запас еды, двадцать тысяч патронов… и молитвенник.
Я вернул пистолет в наплечную кобуру и внезапно почувствовал себя вымотанным до предела.
Я несколько раз глубоко вздохнул, но каждый вздох был таким же тяжелым, как окружающий воздух.
Я провел ладонью по лицу, надеясь стереть пот, а вместе с ним и усталость, но кожа оказалась сухой и горячей.
Нащупав под левой скулой желвак величиной с цент и массируя его кончиком пальца, я пытался вспомнить, обо что ударился во время своих ночных похождений.
Любая беспричинная боль может являться ранним сигналом формирующейся раковой опухоли, от которой до сих пор я был избавлен. Если желвак или опухоль появятся на лице или руках, подверженных действию света, несмотря на защитный экран, весьма вероятно, что они окажутся злокачественными.
Я опустил руку и напомнил себе, что надо жить моментом. Благодаря ХР у меня не было будущего, однако, несмотря на все ограничения, я жил полной – и, возможно, лучшей из возможных – жизнью, не слишком интересуясь тем, что принесет с собой завтрашний день. Если вы понимаете, что у вас нет ничего, кроме настоящего, оно становится куда важнее, нужнее и драгоценнее.
«Сагре diem», – сказал поэт Гораций больше двух тысяч лет назад. Лови день. И не верь в завтра.
Но мне больше подходит девиз «Саrре noctem». Я ловлю ночь, беру у нее все, что она может мне предложить, и отказываюсь смириться с мыслью о том, что в конце концов вечная тьма сделает то же самое со мной.
Скорбные птицы исчезли, уронив на землю тоску и выпавшие из крыльев перья. Я оставил эти мрачные атрибуты позади и двинулся к кинотеатру, где ждал Бобби Хэллоуэй.
Желвак на скуле мог никогда не превратиться в нарыв или опухоль. Раздумья о нем были лишь поводом для того, чтобы не думать о куда более страшных вещах: чем дольше нет вестей о Джимми Уинге и Орсоне, тем больше шансов, что оба они уже мертвы.
У северной окраины Мертвого Города находится парк с гандбольным полем и теннисными кортами. Их разделяет площадка для пикника, расположенная в тени калифорнийских дубов. К счастью, деревья уцелели после закрытия базы. Так же, как игровая площадка с качелями и гимнастическими снарядами, открытый павильон и огромный бассейн.
Большой овальный павильон, где летними вечерами играл джаз-оркестр, является единственным красивым зданием Уиверна. Он выстроен в викторианском стиле, обнесен балюстрадой и резными колоннами, снабжен затейливым портиком и необычной крышей, напоминающей крышу цирка-шапито. Здесь, под рождественскими гирляндами из цветных лампочек, танцевали молодые люди со своими женами… а потом уезжали, чтобы погибнуть на полях Второй мировой, в Корее, Вьетнаме и менее значительных стычках. Кое-где эти гирлянды еще свисали со стропил, выключенные, покрытые пылью, и в лунную ночь стоило лишь прищуриться, чтобы увидеть, как призраки мучеников демократии танцуют с духами своих вдов.
Обходя по высокой траве общинный бассейн, весь периметр которого окружала сетчатая изгородь, местами полностью отсутствовавшая, я ускорил шаг не только потому, что хотел поскорее добраться до кинотеатра. В этом месте не было ничего страшного, но инстинкт подсказывал мне не мешкать возле болота с бетонными стенками. Бассейн имел шестьдесят метров в длину, двадцать пять в ширину и островок в середине. Сейчас он был на две трети заполнен дождевыми стоками. Черная вода была бы черной и днем из-за опавших дубовых листьев и всякого хлама. Эта зловонная грязь лишала луну серебряной чистоты, искажая ее отражение и делая его желчно-желтым, как лицо приснившегося тебе гоблина.