Я тоже выбрался из машины и начал следить за птицами. Достигнув конца улицы, они вереницей поднялись к звездам и исчезли в темноте между далекими солнцами.
– Аж в дрожь бросает, – пробормотал Бобби.
– Ага.
– Но…
– Ага.
– И душа в пятки уходит.
Я знал, что он имеет в виду. На этот раз птицы излучали нечто большее, чем скорбь, которую я чувствовал раньше. Хотя от птичьей хореографии захватывало дух, а молчание стаи вызывало странное уважение, за этим представлением скрывалась угроза. Таким же грозным выглядит залитое солнцем море, когда под гладкой поверхностью начинают бушевать волны, дающие о себе знать белыми барашками пены, сулящими близкий шторм. В такую погоду становится не по себе даже бывалому серферу.
Хотя козодои улетели, мы с Бобби долго стояли, глядя на созвездие, в котором они исчезли. То была сцена из какого-то старого фильма Спилберга, где люди ждут прибытия корабля с родины, который омоет их белым светом, лишь чуть менее ярким, чем сияние покровов господа.
– Я уже видел их, – сказал я.
– Враки.
– Правда.
– Безумие.
– Как штык.
– Когда?
– По пути сюда, – сказал я. – С другой стороны парка. Но тогда стая была меньше.
– Что они делают?
– Не знаю. Они летят снова.
– Я их не слышу.
– Я тоже. И не вижу. Но они летят.
Бобби помедлил, затем задумчиво кивнул и сказал:
– Ага. – Значит, он тоже чувствовал их.
Звезды над звездами и под звездами. Самая большая – наверно, Венера. Одна, две, три, расположенные рядом, вспыхивают, как сгорающие в атмосфере метеоры. Маленькая мигающая красная точка движется с востока на запад. Авиалайнер плывет в пространстве между нашим морем воздуха и безвоздушным морем, разделяющим миры.
Я уже был готов усомниться в своей интуиции, когда они вернулись из той же самой части неба, в которой исчезли. Невероятно, но факт: птицы влетели на улицу спиралью, промчались мимо нас и ввинтились в Интендантскую дорогу, с шумом рассекая воздух крыльями.
Это невероятное зрелище было таким возбуждающим, что неизбежно рождало мысль о чуде, а в каждом чуде есть зерно радости. У меня захватывало дух, но радость сдерживалась ощущением не правильности поведения птиц, несмотря на его чарующую новизну.
Должно быть, Бобби чувствовал то же самое, потому что довольный смешок, которым он встретил птичью спираль, внезапно умолк. Он смотрел вслед удалявшимся козодоям с застывшей улыбкой, больше напоминавшей гримасу.
В двух кварталах отсюда птицы снова взмыли в небо, как последний вихрь ослабевшего торнадо.
Эта воздушная акробатика требовала значительных усилий; удары птичьих крыльев были столь яростными, что я чувствовал вибрацию ушами, душой и костями даже тогда, когда шум умолк.
Козодои скрылись, оставив после себя звук, напоминавший свист ветра.
– Еще не все, – сказал Бобби.
– Нет.
Птицы вернулись быстрее, чем раньше. Теперь они появились не там же, где исчезли, а над парком. Мы услышали их раньше, чем увидели, и звук, извещавший об их приближении, был не свистом крыльев, а громким криком.
Они изменили обету молчания, нарушили его. Пронзительно крича, хлопая крыльями, свистя, щебеча и треща, птицы стремительно пикировали на землю. Их крики были такими отчаянными, что у меня заложило уши; в этих криках звучала пронизывающая душу безысходность.
Бобби не стал поднимать ружье.
Я не потянулся за пистолетом.
Мы знали, что птицы не нападают. В их криках был не гнев, а лютое горе, обездоленность и мрак.
Вслед за леденящим душу криком появились и птицы. Они больше не занимались воздушной акробатикой, забыли о строе и летели беспорядочно. Теперь у козодоев осталась только скорость, потому что именно она служила их цели; они ныряли вниз, сложив крылья и используя для ускорения силу тяжести.
Преследуя цель, которую не могли предсказать ни я, ни Бобби, они пролетели через парк, через улицу и врезались в фасад двухэтажного здания за три двери от кинотеатра, перед которым стояли мы с Бобби. Они ударялись в дом с такой силой, что звук «пок-пок-пок», который раздавался, когда маленькие тельца разбивались о штукатурку, напоминал очередь из крупнокалиберного пулемета; от этих ударов и хриплых криков на землю со звоном сыпались остатки зазубренных стекол.
Чувствуя тошноту, я отвернулся от страшного зрелища и прислонился к джипу.
При такой скорости полета птиц-камикадзе барабанная дробь смерти могла продолжаться лишь секунды, но они показались нам часами. Тишина, последовавшая за этим ужасным звуком, была такой же катастрофической, как безмолвие, наступающее после взрыва бомбы.
Вся природа сошла с ума. За последний месяц я многое узнал о том, что произошло в секретных лабораториях Уиверна. Но край обрыва, на котором стояло будущее, оказался более узким, пропасть – более глубокой, а скалы внизу – более острыми, чем я думал. Действительность превзошла мои худшие опасения.
Я не закрывал глаз, но передо мной с фотографической точностью предстало лицо матери. Такое мудрое. Такое доброе.
Этот образ померк. На мгновение померкло все, в том числе улица и кинотеатр.
Я сделал неглубокий вдох, от которого мучительно заныла грудь. Второй вдох дался легче, и я вытер глаза рукавом куртки.
Мне досталось в наследство быть свидетелем, и я не мог уклониться от этого долга. Свет солнца мне заказан, однако света истины избегать нельзя. Он жжет, но скорее закаляет, чем разрушает.
Я повернулся и посмотрел на умолкшую стаю.
Тротуар усеяли сотни птичек. Лишь кое-где слабо трепетали крылья – знак уходящей жизни. Большинство разбилось так сильно, что раздробило себе хрупкие черепа или сломало шею.
Да, это были обычные козодои… Какое внутреннее изменение произошло с ними? На первый взгляд разница была не видна, но она существовала. И была такой, что птицы сочли дальнейшее существование невыносимым.
Впрочем, возможно, этот самоубийственный полет не был сознательным актом. Возможно, он был результатом нарушения их инстинктов, массовой слепотой или помешательством.
Нет. Вспоминая их воздушную акробатику, я был вынужден признать, что изменения были более глубокими, более таинственными и более страшными, чем простое нарушение физических функций.
Позади зачихал двигатель джипа, зарычал и утих, когда Бобби нажал на газ.
Я не видел, как он уселся за руль.
– Брат, – сказал Бобби.
Хотя самоуничтожение стаи не было прямо связано с исчезновением Орсона или похищением Джимми, оно делало необходимость найти мальчика и собаку еще более острой.