— Вам кто-нибудь что-нибудь должен, Врублевский? — холодно спросил капитан. — Кто? И сколько? Вы служили за деньги? За звездочки на погонах? Ждали какой-нибудь выгоды, благодарностей?
— Нет. И ты прекрасно знаешь об этом. Во всяком случае догадываешься. Извини, я, кажется, на «ты» перешел…
— Ничего, — вздохнул Сидоровский. — Я, пожалуй, тоже на «ты» перейду. Во всяком случае, временно… Дай сигарету. Я свои уже выкурил…
— Возьми на столе, — показал Врублевский. — Я сейчас тебе кое-что скажу… Чтобы ты понял… Не пожалел, не оправдал, не простил, а просто понял. Я это особо подчеркиваю, чтобы не считать обязанным ни себя, ни тебя знанием этого эпизода… Я всю жизнь служил честно, не за звания, не за почет и уж тем более не за оклад. Сначала все было хорошо и, несмотря на все сложности армейской жизни, мне это нравилось. А потом в страну вползла перестройка, и все полетело кувырком. Рвачи, пройдохи и показушники стали стремительно набирать силу и власть, а те, кто работали честно, стали неудержимо скатываться в нищету… У меня была невеста. Я ее очень любил… очень… Она была единственным, что было у меня на этой земле, самое светлое в жизни, самое… В общем, сначала мне только намекали, что меня «хоть и любят, но жить становится все тяжелее, а хочется все больше». И с каждым днем разрыв между желаниями и действительностью увеличивается. И что она, при всей привязанности ко мне, не хочет сознательно идти в нищету, не хочет жить в нищете, растить детей в нищете и умирать в нищете тоже не хочет. У нее был несомненный талант в… в одной области. Но без денег и связей он всего лишь талантом и оставался, не принося ни славы, ни богатства. Я попытался было исправить положение, благо у нас в дивизии как раз в это время создавалась новая, «экспериментальная» рота контрактников. Я был на хорошем счету, и меня взяли туда с удовольствием. Но обещанных «миллионов» мы так и не увидели, зато командировки в «горячие точки» становились все чаще и чаще. Я не бывал дома месяцами… А потом, в один поганый день, вся наша рота была уничтожена прямо в окопах, в местечке под названием… впрочем, это не важно. Важно то, что эти ракеты выпустил не чужой вертолет, а наш… Наш! Это можно было бы назвать ошибкой, хотя командование напрочь отрицало саму возможность подобного. Но я-то знаю, что это был наш вертолет! Наш! Наш. Я — единственный, кто уцелел из роты. Меня контузило и, отбросив в воронку, присыпало землей. Это меня и спасло… Больше не выжил никто. Странно, не правда ли? Должны были быть раненые, уцелевшие… Правда, один все же был жив, когда я пришел в себя. Он умер у меня на руках, и перед смертью… Впрочем, и это тебе знать необязательно… Дело в том, что в этот день мы должны были получать жалование, и по бумагам оказалось, что мы его получили… Но мы не получали его, понимаешь?! Не получали. Я пытался что-то доказать, искал правду… Тем более, что я узнал, кто был виноват в этом кошмаре, кто был его организатором… Но знать — это еще не значит победить. И у меня ничего не получилось. Но, видимо, правда на земле все же существует, и тот, кто организовал и осуществил это преступление спустя месяц сам погиб, неосторожно отлучившись ночью за пределы охраняемой территории… Правда, обвинить в этом почему-то пытались меня… Но так как я был невиновен, то доказать ничего не удалось. Но я подал в отставку и вернулся в Петербург, надеясь попытать счастье на волне открывшихся возможностей. Но там меня ждал еще один сюрприз: моя невеста уже давно жила с весьма мерзопакостным, но богатым пройдохой. Наполовину бандитом, наполовину спекулянтом. Мы не будем его обижать и назовем просто «спонсором». Мне было разъяснено, что «поезд ушел, а у меня нет ни денег, ни возможностей, чтобы догнать его»… Что я — нищий неудачник, который никогда ничего не добьется, что… Много слов было сказано. Правда, намекнули, что я буду неплохо смотреться в роли героя-любовника, и даже предложили уболтать «папочку» подыскать мне теплое местечко в его фирме…. Вот тогда я и понял, что этот мир принадлежит ворам, политикам, бандитам и спекулянтам. А я гожусь лишь в качестве грубой рабочей силы. Что честность и преданность не нужны ни государству, ни женщинам… Офицеры… Нищие, облаиваемые теми недоумками, которые уже давно разучились думать и лишь реагируют на события, но упорно называют себя «интеллигенцией»… Мы плевали на себя, теряли семьи и буквально выживали в созданных для нас государством условиях, но все же не сдавались и были последним оплотом для России. Я не знаю, где еще так свято берегли такие понятия как честь, совесть и достоинство… А нас лишь обворовывали и предавали. Пока мы шли под ножи и пули, всякие ублюдки спали с нашими женами, развращали наших детей… А мы… Мы никому не нужны. Мы — лишние! Мы лишние в этом перестроечно-реформистском маразме. Мы не вписываемся в новую жизнь… Но с меня хватит! Я больше не хочу быть ковриком, о который все вытирают ноги, который используют и по истечении срока выбрасывают на свалку. Я очень многое могу, и если государству это не нужно, тогда я направлю свои возможности и навыки на службу самому себе. Капитан Врублевский умер. Можешь считать, что он не смог перенести все то дерьмо, которое свалилось на него, не смог пережить предательства, унижений и собственной никчемности. Он застрелился, поставив точку в затянувшемся споре между убеждениями и реальностью. Он не запятнал мундира. Он жил честным офицером и умер честным офицером. А сейчас перед тобой — Володя Врублевский, который любой — слышишь? — любой ценой решил взять от жизни все, что только от нее можно взять! Или у меня будет все, что я хочу, или я подохну. Третьего не дано. Я не буду нищим и не сяду в тюрьму. Либо подохну, либо буду богат… Вот так… Что скажешь?
— А что тут говорить? — пожал плечами Сидоровский. — Я работаю давно и слышал много разных историй. Я знал людей, которые прямо в зале суда убивали насильников своих детей. Я знал женщин, которые шли на панель, чтобы прокормить свою семью. Я знал офицеров, которые действительно пускали себе пулю в лоб, потому что не могли прокормить своих близких. Я знал людей, которые шли на преступления, чтобы не подохнуть с голода. Я видел бездомных детей, худых, как скелетики, покрытых лишаями и болячками. Я видел старух, у которых выродки — сыновья отнимали пенсию и отправляли на паперть просить милостыню… Открою тебе «страшную» тайну: ты не один такой. «Перестройка» так изнасиловала страну, что нищих стало девяносто процентов, а обеспеченных и богатых — только десять. Но все же подлецов и бандитов у нас в стране куда меньше этих «девяноста процентов». Правда, намного больше чем «десять», но и не «девяносто»… У кого ты собрался отнимать, Врублевский? С кем собрался «делиться»?
— Да уж не с нищими «девяноста процентами», — сообщил Врублевский. — И хватит на этом. Ты должен понять, что никакими моралями ты меня от намеченного не отговоришь. Я не хочу быть в числе тех, чьи дети будут жить впроголодь и прислуживать сынкам тех папочек, которые в свое время успели отхапать жирный кусок при разделе этого пирога. Я решил получить свою долю, и я ее получу Может быть, меня грохнут, но зато и я успею пожить в свое удовольствие, и детям кое-что оставлю. А может быть, все будет не так уж и плохо. Может быть, я отвоюю свою часть, вложу ее в дело и стану самым законопослушным парнем в России. Хочешь, Сидоровский, я тебя потом в свою службу безопасности возьму? Приходи лет этак через десять — поговорим…