Поэтому ради справедливости доктор намеревался устранить Вивеку в ту же ночь, когда покончил со своим отцом. Он приготовил второй шприц со сверхкороткоживущим тиобарбиталом и паральдегидом, рассчитывая ввести препараты либо в ее пищу, либо прямо в тело звездочки.
Когда великий режиссер уже лежал мертвым в библиотеке, побежденный отравленным пирожным, но еще до того как его слезный аппарат был подвергнут вскрытию, доктор отправился на поиски Вивеки и обнаружил ее в кровати своего отца. На ночном столике лежала трубка для курения опиума из экзотического бобингового дерева, другие атрибуты наркомана, в постели валялся сборник стихов со смятыми страницами. Звездочка храпела, как медведь, нажравшийся перебродившего винограда, слюна вздувалась и лопалась пузырями на ее губах.
Она была абсолютно голой, какой ее сотворила природа, и, поскольку природа в то время, очевидно, пребывала в похотливом настроении, в уме молодого доктора пронеслась масса интересных мыслей. Однако сейчас под угрозой находились большие деньги, а деньги были властью, а власть была куда лучше, чем секс.
В тот же день, пораньше, они с Вивекой встретились наедине, и между ними произошел небольшой, но достаточно неприятный спор. В конце разговора она застенчиво отметила, что никогда не замечала у него тех эмоций, которые так естественно проявлялись у его отца.
— Мы с вами похожи, — сказала она. — Вашему отцу досталась и его, и ваша доля слез, тогда как я израсходовала все свои уже к восьми годам. Мы оба сухи, как кость. Ну, а ваша проблема, маленький доктор, заключается в том, что у вас все же остался маленький увядающий кусочек сердца, тогда как у меня нет сердца вообще. Поэтому, если вы попробуете настроить своего старика против меня, я кастрирую вас и каждый вечер за обедом буду для развлечения смотреть, как вы поете арии сопрано.
При воспоминании об этой угрозе у доктора родилась идея, показавшаяся ему гораздо лучшей, чем секс.
Он направился в дальний конец усадьбы, где находилась прекрасно оборудованная столярная мастерская и хранился великолепный комплект разнообразных инструментов. В домике, где она помещалась, на втором этаже жили управляющий усадьбой мистер Хофброк с женой, а также садовник и мастер на все руки Эрл Вентнор. Хофброки на неделю уехали в отпуск, а Эрл, вне всякого сомнения, предавался своим еженощным патриотическим упражнениям по поддержке отечественной пивоваренной промышленности, благодаря которым американские пивовары должны были наверняка разорить всех иностранных конкурентов.
Поэтому доктору не нужно было ни от кого прятаться. Он выбрал среди инструментов электродрель «Блэк энд Декер». Ему также хватило духа найти двадцатифутовый оранжевый удлинитель.
Вернувшись в отцовскую спальню, он вставил вилку удлинителя в стенную розетку, подключил дрель, а когда все было готово, забрался на кровать, где спала Вивека, и хорошенько потряс ее, стоя на коленях. Она до такой степени обкурилась, что прохрапела все время, пока он совершал свои приготовления. Ему пришлось много раз прокричать ей прямо в ухо ее имя, чтобы она очнулась. Когда она наконец немного пришла в себя, то, глупо моргая, улыбнулась ему, словно приняла его за кого-то другого, а не за того, кем он был, а электрическую дрель сочла новым сложным влагалищным вибратором шведского производства.
Благодаря превосходному образованию, полученному в Гарвардском медицинском колледже, доктор совершенно точно определил место, куда нужно было ввести стальное сверло полудюймового диаметра.
— Может быть, у вас и нету сердца, — сказал он ничего не соображающей, но продолжающей улыбаться Вивеке, — но что-то там все же должно быть, и лучший способ выяснить это — взять образец ткани.
Визгливое гудение небольшого, но мощного мотора дрели вывело ее из состояния наркотического оцепенения. Однако к тому времени он уже почти закончил сверлить.
Спустя непродолжительное время, которое потребовалось для того, чтобы убедиться в бесповоротной смерти очаровательной Вивеки, доктор заметил раскрытый поэтический сборник, лежавший на простыне. Обе страницы были залиты кровью, но в случайном белом пятне посреди темно-красного пятна он увидел три строчки:
Призрак облетающих лепестков
Зыбко тает в цветах
И свете луны.
Он не знал тогда, что стихотворение называется хокку, что оно было написано Окио в 1890 году, что оно было посвящено приближающейся смерти самого поэта и что, как и большинство хокку, его было невозможно перевести на английский, точно выдержав классическое соотношение слогов — пять-семь-пять, — со строгим соблюдением которого стихи этого жанра пишутся японцами.
Зато он узнал тогда, что это крошечное стихотворение затронуло его неожиданно глубоко, как ничто прежде его не затрагивало. Стихотворение выразило, как сам Ариман никогда не мог этого сделать, наполовину подавляемое им прежде, несформировавшееся ощущение его смертности. Три строки Окио мгновенно и остро раскрыли ему ужасно грустную истину: он тоже предназначен для того, чтобы в конце концов умереть. Он тоже был призраком, столь же хрупким, как любой цветок, и однажды должен был упасть, как увядший лепесток.
Стоя на коленях на кровати, держа обеими руками сборник хокку, он снова и снова перечитывал эти три строчки, забыв о проколотой сверлом кинозвездочке, на труп которой продолжал опираться коленом. Доктор чувствовал, что в его груди собирается тяжелый ком, а горло перехватывает от ощущения перспективы возможной кончины. Как коротка жизнь! Насколько несправедлива смерть! Насколько все мы ничего не значим! Насколько жестока Вселенная.
Эти мысли с такой силой прошли через его сознание, что доктор был уверен — он должен заплакать. Держа книгу в левой руке, он провел правой по сухим щекам, потом по глазам, но слез не было. Но он был уверен, что находился на самой грани слез, и теперь знал, что у него есть способность плакать, которая проявится в том случае, если ему доведется испытать что-либо достаточно грустное, что смогло бы разбудить его соленый родник.
Это открытие доставило ему удовольствие, так как подразумевало, что у него больше общего с отцом, чем он предполагал прежде, а также доказывало, что он был не таким, как Вивека Скофилд, в чем она пыталась его уверить. Может быть, у нее и вовсе не было слез, но у него-то они имелись, только были спрятаны где-то далеко и ожидали своего часа.
Она также заблуждалась насчет отсутствия сердца. Все-таки оно у нее имелось. Но, конечно, больше не билось.
Доктор слез с Вивеки, оставив ее лежать как незаконченную резную фигуру. Дрель так и осталась торчать в ее груди, а он долго сидел на краю кровати, листая сборник хокку. Здесь, в этом малоподходящем месте, в не слишком подходящий момент он обнаружил в себе артистическую жилку.
Когда он смог наконец оторваться от книги, то принес тело папы наверх, положил его в кровать, стер темные следы шоколада с его губ, сделав аккуратные разрезы, извлек прекрасный слезный аппарат великого кинорежиссера и его знаменитые глаза. Потом он собрал в склянку несколько унций крови Вивеки, достал из ящика комода шесть ее похожих на узкую тесемку трусиков — она была признанной невестой и жила у будущего супруга — и сорвал один из ее накладных акриловых ногтей.