Красно-синие лучи попеременно пронзали белый туман, словно бестелесные призраки, ищущие, в кого бы вселиться.
Взглянув на часы, Младший вдруг понял, что не знает, сколько прошло времени с того момента, как Долговязый сел в «Бьюик» и уехал. Может, одна минута, а может, и десять.
Свет все еще горел в окнах первого этажа справа от входной двери.
Он бы предпочел войти в квартиру, где еще горел свет. Не хотел красться в темноте по незнакомым комнатам. От одной этой мысли по коже бежали мурашки.
Он натянул на руки хирургические перчатки из тонкой резины. Согнул и разогнул пальцы. Порядок.
Выскользнул из машины, прошел по тротуару, поднялся по ступенькам. От «Мерседеса» сквозь туман к убийству. С пистолетом в правой руке, отмычкой в левой, тремя ножами в кожаных чехлах на поясе.
Входная дверь не запиралась: после реконструкции дом стал многоквартирным.
Из холла на первом этаже лестница вела на три верхних. Он услышал бы шаги задолго до того, как кто-нибудь спустился бы вниз.
Никакого лифта. Он мог не беспокоиться о том, что кабина тихим звонком возвестит о своем присутствии, разойдутся двери и в холле появятся нежелательные свидетели. Одна квартира справа, одна — слева. Младший направился направо, к двери квартиры номер один, в окнах которой на его глазах зажегся свет.
* * *
Уолли Липскомб заехал в гараж, выключил двигатель и уже вылезал из машины, когда увидел, что Целестина оставила на сиденье сумочку.
Со всей суетой этого вечера, помолвкой, вернисажем, Ангел, сыплющей вопросами, несмотря на поздний час, он мог лишь удивляться тому, что при доставке этого красного водоворотика из одного дома в «Бьюик», а из «Бьюика» в другой дом в автомобиле они оставили всего лишь женскую сумочку. Само собой, этот вечер мог охарактеризоваться только одним словом — хаос, но этот хаос жизни, переполненный радостью, весельем, счастьем, надеждой, любовью и детьми, Уолли не променял бы ни на спокойствие, ни на королевство.
Без вздохов и жалоб он решил, что отнесет ей сумочку. Прогулку эту он никак не мог счесть за труд. Наоборот, возвращение сумочки гарантировало еще один прощальный поцелуй.
* * *
Ночной столик, два ящика.
В верхнем, помимо обычного содержимого, Том Ванадий обнаружил буклет художественной выставки. В свете фонарика на глянцевой бумаге блеснули имя и фамилия художника: Целестина Уайт.
В январе 1965 года, когда Ванадий лежал в коме, Енох Каин обратился к Нолли с просьбой найти новорожденного ребенка Серафимы Уайт. Узнав об этом, гораздо позже, от Саймона Мэ-гассона, Ванадий догадался, что Каин услышал сообщение Макса Беллини, записанное «Ансафоном», связал его со смертью Серафимы в «дорожно-транспортном происшествии» в Сан-Франциско и решил найти ребенка, потому что имел к нему самое непосредственное отношение. Только отцовство и могло пробудить в нем интерес к младенцу.
Позже, в начале 1966 года, уже выйдя из комы и немного набравшись сил, Ванадий провел очень тяжелый для обоих час со своим давним другом Гаррисоном Уайтом. Из уважения к памяти умершей дочери, а не заботясь о репутации священника, преподобный отказался признать, что Серафиму изнасиловали и она родила ребенка, хотя Макс Беллини подтвердил беременность и, исходя из инстинкта копа, утверждал, что насильник и есть отец младенца. Гаррисон исходил из того, что Фими ушла, а потому нет нужды бередить эту рану, потому что долг христианина — простить, если не забыть, и верить в божественную справедливость.
Гаррисон был баптистом, Ванадий — католиком, и, хотя они по-разному проповедовали одну и ту же веру, жили они не на разных планетах, однако именно такое ощущение осталось у Ванадия после завершения разговора. Да, Еноха Каина не удалось бы посадить в тюрьму за изнасилование Фими, поскольку главная свидетельница умерла и не могла дать показаний. Да, проведение расследования разбередило бы раны семьи Уайт. Но при этом надежда исключительно на божественную справедливость казалась очень уж наивной, да и моральная правота преподобного вызывала определенные сомнения.
Ванадий понимал глубину боли своего друга, знал, что потеря ребенка заставляет многих руководствоваться в своих действиях эмоциями, а не здравым смыслом, и согласился с решением Гаррисона оставить все как есть. А по прошествии времени, после долгих раздумий, пришел к выводу, что Гаррисон сильнее его в своей вере и, возможно, остаток жизни ему, Ванадию, лучше провести в полиции, а не в служении богу.
В тот день, когда Ванадий побывал на похоронах Серафимы, а потом остановился у могилы Наоми, чтобы подколоть Каина, он уже подозревал, что не дорожно-транспортное происшествие является причиной смерти Фими, но не мог и подумать, что женоубийца имеет к этому хоть какое-то отношение. Теперь же, найдя в ящике ночного столика выпущенный галереей буклет выставки, Ванадий расценил его как еще одну косвенную улику виновности Каина.
Находка эта встревожила Ванадия. Выходило, что Каин, пусть и не получив нужной информации от Нолли, все-таки выяснил, что Целестина взяла девочку и растила ее, как собственную дочь. Раньше Девятипалый по какой-то причине полагал, что Фими родила мальчика, но теперь он наверняка знал правду.
Для Ванадия оставалось загадкой, почему Каин, пусть он был и отцом, интересовался маленькой девочкой. В этом крайне эгоистичном, абсолютно пустом человеке не было ничего святого. Отцовство не вызывало в нем никаких эмоций, он определенно не чувствовал за собой никаких обязательств перед ребенком, которого он зачал, изнасиловав Фими.
Может, он продолжал розыски из любопытства, предположил Ванадий, может, ему хотелось узнать, похожа ли девочка на него. Но, каковы бы ни были намерения Каина, Ванадий не сомневался, что добром тут и не пахло. Скорее они сулили Целестине и маленькой девочке неприятности, а может, даже угрожали их жизням.
Поскольку Гаррисон из лучших побуждений не хотел бередить старые раны, Каин мог где угодно, когда угодно подойти к Целестине, и она бы не поняла, что перед ней насильник ее сестры. Она увидела бы в нем обычного незнакомца, такого же, как тысячи других.
И теперь Каин знал о ее существовании, интересовался ею. Ванадий подумал, что Гаррисон, услышав об этом, скорее всего изменил бы свою позицию в этом вопросе.
С буклетом в руке Ванадий вернулся в ванную и включил свет. Посмотрел на истыканную ножом стену, трижды написанное и дважды стертое имя.
Интуиция, опыт, даже логика подсказывали, что существовала некая связь между Енохом Каином, Целестиной и Бартоломью. Это имя ужаснуло Каина в его кошмарном сне, в ночь, последовавшую за убийством Наоми, и Ванадий использовал его в психологической войне, не зная, что оно означает для подозреваемого. Все указывало на то, что вышеуказанная связь существовала, но установить ее Ванадий не мог. Не хватало какого-то одного, критически важного звена.
В ярком свете он присмотрелся к лицу Целестины. Отметил разительное сходство с сестрой, пусть они и не были близняшками.