В смелых пестрых изображениях Четырехрукого Джека (индейца с двумя парами рук), Лилы — Татуированной Леди, Глории Нимз, весящей 750 фунтов («самой толстой женщины на свете»), и других уродов — и от рождения, и тех, кто сами себя изуродовали, — безошибочно угадывалась работа Халявщика — Дэвида С. Уатта, последнего великого художника, работавшего для цирков и ярмарок, чьи афиши украшали палатки владельцев мелких шоу, которые могли позволить себе приобрести его работы. Судя по тому, какие зрелища были обещаны в здешнем «десять в одном», Джоэль Так мог позволить себе не только афишу Уатта — внутреннее убранство палатки также было оформлено с мастерством, присущим лишь эксцентричному дарованию Уатта.
Ближе к сумеркам перед Шоквиллем собралась уйма народу, глазевшего на причудливые изображения, созданные мастерством Уатта, и слушавшего болтовню зазывалы. Несмотря на показное нежелание смотреть на уродство и то и дело звучащие реплики, что недостойно выставлять несчастных калек на всеобщее обозрение, большинство, несомненно, стремилось зайти внутрь. Многие чувствительные дамы явно хотели, чтобы их как бы насильно заставили решиться на столь рискованное путешествие, и основная масса — и мужчины, и женщины — шаг за шагом двигалась к билетной кассе.
Меня тоже что-то подтолкнуло туда.
Не то нездоровое любопытство, что владело простаками.
Что-то... более темное. Что-то внутри палатки хотело, чтобы я вошел и посмотрел на него... что-то, о чем, как я ощущал, мне надо узнать, если я собираюсь выжить на той неделе и сделать так, чтобы ярмарка братьев Сомбра стала моим домом.
Холодное предчувствие вонзилось мне сзади в шею, словно летучая мышь-вампир, сосущая кровь, и вытянуло все тепло из моего тела.
Меня наверняка пустили бы бесплатно, но я все же купил входной билет за два доллара (цена по тем временам высокая) и вошел внутрь.
Палатка была разгорожена на четыре большие комнаты, между которыми вился проход, ограниченный веревками. В каждой комнате было по три загончика, в каждом загончике платформа, на каждой платформе кресло, в каждом кресле по уроду, всего их было двенадцать. «Десять в одном» Джоэля Така были своего рода крайне удачной сделкой для посетителей — два лишних урода, на которых можно поглазеть, два лишних повода усомниться в благих намерениях бога. За спиной каждого урода висел, зрительно увеличивая загончик, плакат, излагавший историю и медицинскую причину его уродства, позволявшего каждому из живых экспонатов стать гвоздем программы в Шоквилле.
Ошеломляла разница в поведении людей снаружи и внутри палатки. На улице все их существо, казалось, восставало против самой идеи шоу уродов, и уж, по крайней мере, даже влекомые неудержимым любопытством, они были настроены все-таки отрицательно. Но внутри палатки этих благородных мыслей не было и в помине. Вероятно, это были не истинные убеждения, а всего лишь пустой звук банальности, покровы, под которыми скрывалась дикая человеческая природа. Теперь они задыхались от возбуждения, хихикали и тыкали пальцем в искалеченных людей, за право поглядеть на которых заплатили деньги — как будто те, кто сидел на платформах, были не только уродливы, но и глухи или просто слишком глупы, чтобы понимать оскорбления, которым подвергались. Иные простаки отпускали непристойные шутки. Даже самых приличных из них хватало лишь на то, чтобы не раскрывать рта, но никто и не подумал одернуть своих безмозглых приятелей и велеть им заткнуться. По мне, так «экспонаты» «десяти в одном» требовали к себе такого же уважения, как полотна старых мастеров в музее, — они также проливали свет на смысл жизни, как и картины Рембрандта, Матисса или Ван Гога. Как и шедевры искусства, эти уроды были способны пронять нас до глубины души, напомнить о наших первобытных страхах, вселить в нас смиренную радость, что нас обошла их участь, и дать возможность вылиться ярости, которую нам приходится испытывать при мысли о холодном безразличии этой несовершенной вселенной. Ни одной из этих мыслей я не улавливал в посетителях, хотя, возможно, я был слишком строг к ним. Не пробыв в палатке и пары минут, я понял, что истинными уродами были те, кто заплатил деньги за эту дьявольскую экскурсию.
Так или иначе, они получили сполна то, за что платили. В первом загончике сидел без рубашки Четырехрукий Джек, являя взглядам лишнюю пару рук — вялых и скукоженных, но действующих, которые росли по бокам туловища, лишь на пару дюймов пониже и чуть позади нормальных здоровых рук. Две лишние конечности были слегка деформированы, и их немощность была очевидна, и все же он держал в них газету, одной из нормальных рук он в это же время держал стакан с прохладительным напитком, а другой отправлял в рот арахисовые орешки. В следующем загончике обитала Лила — Татуированная Леди, чье уродство было делом ее собственных рук. За ней следовали Филиппо, Ластоногий Мальчик, Мистер Шесть (у него было по шесть пальцев на каждой руке и ноге), Человек-Аллигатор, Роберта, Резиновая Женщина, альбинос, прозывавшийся незатейливо — Призрак, и прочие, выставленные для «наставления и развлечения тех, кто наделен пытливым умом и здоровым интересом к загадкам природы», как говорил зазывала перед входом.
Я медленно шел от загончика к загончику, храня, в числе немногих, молчание. Перед каждым экспонатом я задерживался ровно настолько, чтобы определить, этот или нет был источником психологического магнетизма, чью тягу я почувствовал еще снаружи и которой подчинился.
Я до сих пор ощущал эту тягу...
Я направился в глубь Шоквилля.
Следующий «уродец» пользовался у простаков куда большим вниманием, чем все прочие: мисс Глория Нимз, чей вес составлял 750 фунтов, наверное, самая толстая из всех толстых дам на свете. С последним утверждением я не рискнул бы спорить — и с тем, что касается ее габаритов, и с тем, что она была дамой, — ибо при ее размерах, достойных Гаргантюа, я тем не менее ощущал в ней притягательную утонченность и сдержанный нрав. Она восседала в специально сделанном, очень прочном кресле. Ей, должно быть, было очень трудно вставать, а ходить без посторонней помощи, казалось, она вообще не могла. Даже дышать было для нее непосильным трудом, судя по звуку дыхания. Это была гороподобная женщина в широком гавайском платье. Необъятный живот вздымался сразу под нависающим выступом — грудями, такими огромными, что они, казалось, утратили всякое мыслимое с анатомической точки зрения назначение. Ее руки казались ненастоящими, похожими на комические изваяния рук древней героини, вылепленные из груды веснушчатого сала, а ее многочисленные подбородки свешивались с шеи настолько, что почти касались грудной клетки. Ошеломляло ее круглое луновидное лицо, безмятежное, как лицо Будды, и неожиданно красивое. Под этой расплывшейся маской — словно один фотоснимок наложили на другой — скрывался очаровательный, трогательный облик прекрасной и стройной Глории Нимз.
Некоторых из простаков Глория Нимз привлекала, поскольку они могли дразнить ею своих подружек и жен — «Если будешь такой же толстой, детка, подыскивай и себе работу в шоу уродов, поскольку со мной тебе тогда остаться не судьба!» — говорили они, делая вид, что шутят, но на самом деле относясь к этому вполне серьезно. А жены и подружки, особенно те, кому адресовалось это заявление и у кого у самих было малость лишнего веса, с удовольствием глядели на Глорию, потому что рядом с ней они могли чувствовать себя шикарными стройными дамами. Черт возьми, да рядом с ней Студень выглядел бы отощавшим заморышем из Азии с картинки из благотворительного журнала. И практически всем нравилось то, что Глория разговаривала с ними, в отличие от большинства уродов. Она отвечала на вопросы, тактично уклоняясь от нахальных и слишком личных вопросов, не вгоняя при этом в краску ни себя, ни тех кретинов, что расспрашивали ее.