Есть музыка для Смерти и музыка для Жизни. Как-то я обнаружил, что музыка того, иного, мира более интересна, чем та, которую исполняют на этом свете. Музыка Смерти говорит о мире, покое и любви. Только музыка Жизни представляет собой Мрачную симфонию.
Поучение Владисловича
в «Первом Завете»
Когда-то…
Прыгун повис в пятистах футах над улицей, и двенадцать его пальцев, словно черви, скованные трупным окоченением, впились в гладкий, без выступа, без щербинки, карниз из стекловидной массы.
Ветер был свежий, но не бурный — скорее дудочник, чем трубач. Он наигрывал в глубоком каньоне улицы и ласково водил пальцами по фасаду здания «Первого Аккорда», центра генной инженерии общества музыкантов, поддразнивая птиц, которые жили в гнездах из мусора и соломы, прилепленных к ненадежным полочкам.
Прыгун искал ямку, трещинку, хоть какую-то опору для пальцев и не находил, как не нашел и на предыдущих сорока семи карнизах. А теперь он к тому же остался без веревки с крюком-кошкой. Кошка сорвалась, когда он подтягивался по веревке; он судорожно дернулся кверху, вцепился в самый краешек карниза, а веревка с кошкой пронеслась мимо него вниз, в темный провал. И сейчас он висел, а ветер наигрывал на своей дудочке в темноте и шаловливо ерошил волосы на его толстых ногах.
Прыгун поморгал, смахивая капли пота с ресниц, и напрягся, стараясь вложить всю силу в руки. Придется вытаскивать себя наверх, положившись лишь на натянутую струнами плоть запястий, затем — предплечий, затем — широких плеч. Он уже проделывал такое и прежде, с одной лишь разницей… Прежде он не был утомлен до смерти, теперь же каждая клеточка его тела тупо ныла и пульсировала.
«Чего дожидаешься, ублюдок? Ну, подтягивайся, гад!» — мысленно крикнул он себе.
В первое мгновение мокрые от пота руки заскользили по камню под весом массивного тела. Перед глазами застыла четкая до жути картина долгого падения, а за ним — мгновенного, яркого, как вспышка, неощутимого столкновения с мерцающими камнями мостовой. Но тут ладони затвердели, руки натянулись до звона. Затем в работу вступили огромные бицепсы, и он начал подтягиваться, потом отжался, и талия оказалась на уровне карниза. Он попытался закинуть наверх колено — неудачно, только ободрал кожу, попытался снова — и выбрался на карниз. Он сидел на уступе — целый и невредимый.
Прыгун отдыхал, свесив ноги, и смотрел на остальные девять фаллических Башен музыкантской части города-государства, и все они мерцали яркими цветами — оранжевым или красным, голубым или зеленым. Воображение поражало, что это всего лишь звуковые колебания, конструкции, состоящие из переплетенных волн, которые образовали твердое вещество. Они больше походили на цветное стекло.
Наконец он оторвал взгляд от города и опустил глаза к улицам, лежащим там, внизу, таким далеким…
«И что дальше?» — подумал он.
Путь туда, вниз, только один — спрыгнуть. И хоть до улицы очень далеко, целых пятьсот футов, но до крыши еще дальше — две тысячи. Когда музыканты строили, сплетая стены и перекрытия из звуков, они игнорировали законы гравитации, правила, доктрины и догмы инженерного искусства, они отвергли старую терминологию и ввели свой собственный лексикон возможного…
У Прыгуна не было веревки, чтобы лезть наверх. Теперь самая лучшая возможность — забраться в Башню через окно на этом уровне, а потом уже внутри подняться на нужный этаж.
Двинувшись вдоль карниза, он возле самого угла нашел окно, показавшееся ему подходящим. Лист чуть-чуть матового стекла едва слышно гудел и вибрировал под пальцами при прикосновении. Это прозрачное вещество тоже было сотворено из звука, однако Силач заверял, что резаться оно будет как обыкновенное стекло и не помешает ему забраться внутрь…
Прыгун полез в кожаный мешочек, привязанный к набедренной повязке, вытащил алмаз. Приставил к стеклу и, сильно нажимая, провел сверху вниз. На стекле осталась тонкая, иглистая, как морозный узор, линия. Силач был прав.
Прыгун прорезал прямоугольник и наклеил с одной стороны липкую ленту — получилась как будто дверь с петлями. Толкнул, поворачивая внутрь вырезанное стекло, и спрыгнул в комнату. Затем оторвал ленту и вынул вырезанный прямоугольник. В то мгновение, когда кусок стекла вышел из плоскости окна, он исчез, а отверстие мгновенно затянулось новым стеклом. Оно едва слышно гудело…
Прыгун славился среди своих невозмутимостью и стойкостью, и все же в эту минуту сердце его заколотилось. Вполне возможно, что он — первый популяр, проникший в здание музыкантов, самый первый мутант на этой территории, которую можно считать Святой землей… Он обнаружил, что находится в часовне, и пробиравшее его тревожное волнение стало еще острее. Перед ним стоял бюст Шопена. Он подошел к алтарю и плюнул.
Если не считать ощущения близкой опасности, только одна особенность произвела на него здесь сильное впечатление: все предметы в часовне оказались из обычного вещества. Это были не конфигурации звуковых волн, а настоящие предметы, которые не перестанут существовать, если выключить излучатели и генераторы. Но конечно, это ведь часовня, и музыканты наверняка пожелали наделить ее чем-то особенным…
Он снова плюнул на Шопена и тихонько двинулся к задней части помещения, где находилась дверь в коридор. До выхода оставалась какая-то дюжина футов, когда дверь внезапно открылась…
Семнадцатилетний юноша по имени Гильом (которого, понятное дело, все звали просто Гил) взглянул на часы с белым циферблатом и увидел, что до конца урока осталось только четыре минуты — всего четыре бесконечно долгие мучительные минуты! Однако оторвав глаза от рояля, он пропустил последнюю треть арпеджио [1] и тут же услышал знакомое «тц-тц-тц» — это наставник недовольно цокал языком. Гил невольно содрогнулся — этот звук неизменно сулил беду.
Он вернул взгляд к клавиатуре и сосредоточился на этюде. В общем-то не так страшно быть музыкантом Четвертого Класса, ничего в этом ужасного, если бы только ему попался мало-мальски понимающий учитель, вроде добродушного Франца, не чрезмерно требовательный и способный взглянуть на дело глазами ученика, когда вдруг оказывалась пропущена какая-то пустяковая нотка или чуть смазан аккорд. Но это же Фредерик, всем известный Фредерик, который не стесняется хлестнуть кожаным ремешком по пальцам, когда чувствует, что человек не репетировал…
Гил, не решаясь снова отвести взгляд от клавиш, настороженно приближался к следующему арпеджио. У него была большая кисть, и широко расставленные пальцы могли захватить очень далеко отстоящие клавиши, что не удалось бы ни одному мальчику с чуть меньшей рукой. Наверное, в том и был корень всех его бед. Наверное, генные инженеры слегка ошиблись и наградили его руками, слишком большими для клавиш, и пальцами слишком длинными, тонкими и костлявыми — такие никогда не будут выглядеть на клавиатуре изящными или искусными.