На темно-красных стенах заплясал желтый свет.
Прыгун разрезал руку об осколки стекла, торчащие из рамы. Кровоточащими пальцами вцепился он в гнилое дерево.
— Не дайте ему…
— Остановите его, не то…
— Да подстрелите же кто-нибудь проклятого…
Под ножом холодного звукового луча его ступня лопнула перезрелым плодом. Кости реверберировали [17] , как сдвинутые впритык концами звучащие камертоны. В отчаянном усилии он перевалился через край окна и растянулся на полу заброшенного здания. Голоса снаружи стихли, превратившись в невнятное бормотание.
Воздух в доме пропах плесенью. Прыгун пощупал ногу и обнаружил только обрубок. Вот о таком он не подумал… Скрипя широкими зубами, он содрал с себя набедренную повязку, свернул жгутом и перетянул ею ногу, чтобы хоть немного унять кровь. Прыгун, хоть и готов был умереть ради дела, вовсе не торопился сдаваться. Он оттолкнулся от пола, опираясь на руки и одну ногу и держа раненую конечность на отлете, как собака, собравшаяся помочиться. Голова кружилась, кипела, булькала, ныла, сознание то проваливалось в черноту, то прояснялось снова.
Здание это было давным-давно заброшенным складом, и пол во многих местах прогнил. Прыгун был уверен, что музыканты, если полезут сюда за ним всей толпой, провалятся в подвал. Он угрюмо пробирался через комнату к лесенке, ведущей на галерейку, которая шла вокруг всего главного помещения. С этой галерейки попадали когда-то в комнаты второго этажа.
Выходящая в переулок стена взорвалась, посыпался град кирпичей, поднялось облако пыли, через образовавшуюся брешь проник желтый свет, а потом полезли музыканты, подсаживая друг друга.
Прыгун удвоил усилия; цепляясь за шаткие, готовые в любой момент сломаться перила, запрыгал со ступеньки на ступеньку на здоровой ноге. Музыканты оказались в главном помещении в тот момент, когда он перевалился на галерейку.
— Наверху! — раздался крик.
Они кинулись вдогонку. Но пол под ними не выдержал и проломился. Пятеро из двенадцати преследователей с криками провалились через дыру в гнилых досках, и даже их щиты не смогли поглотить силу удара при падении с высоты в тридцать футов на старые ржавые балки, мусор и врытые торчком рельсы. Но семеро уцелели.
Они рассыпались цепью, чтобы распределить свой вес по большей площади, и двинулись к лесенке с разных сторон. Они заметили Прыгуна, который, цепляясь за перила, пытался добраться до какой-нибудь двери, и вскинули ружья.
— Не убивать! Только ранить!
Пропел луч, и Прыгун почувствовал, как ему оторвало три пальца на правой руке. Он запнулся, закачался, пытаясь удержать равновесие на одной ноге, а потом рухнул, проломив перила и гнилой пол внизу, и сломал свою бычью шею на спицах ржавого велосипеда, который валялся в подвале.
«По крайней мере, — успел он подумать в последний миг, — начало выполнению плана положено. Наш подставной младенец попадет в Башни музыкантов вместо настоящего Гильома Дюфе Грига…»
А дальше была лишь чернота.
Семеро музыкантов обшаривали окрестные переулки в поисках младенца, но их поиски оказались бесплодными. В эту ночь крысы были очень голодны…
Когда Тиша ушла из кабинки, Гил медленно оделся, все еще словно оглушенный теми отношениями, которые установились теперь между ними, пытаясь разобраться, что они означают. Девушка много чего сказала ему. Она сказала, что они оба — одной породы, редкие птицы в этом обществе, почему-то непригодные для него, странные создания, наделенные способностью испытывать нежность к другим людям. Редкостные… Она сказала, что Рози тоже присуща эта способность. И старый седоволосый Франц тоже умеет сострадать. Но она не может вспомнить больше ни одного человека, который волновался бы о ком-то еще, кроме самого себя.
— Не может быть, — возразил он. — Ты ошибаешься.
— Ошибаюсь?
— Конечно.
— Нет, я думаю, ты просто не замечал, каков этот мир на самом деле. Неудивительно, в конце концов, ты ведь сын Великого Мейстро и наверняка вел несколько уединенную и безопасную жизнь. Назови мне хоть одного человека, который искренне сочувствовал бы другим, кроме тех четверых, кого я уже упомянула. Ну?
— Мой отец, — сказал он.
— Расскажи мне о каком-нибудь случае, когда это сочувствие проявилось.
Гил собрался было заговорить, но понял, что не может припомнить такого случая. Отец всегда прежде всего думал о своих собственных интересах, о своем имидже. Они никогда не были близки между собой, и теперь Гил осознал почему. Дело вовсе не в том, что они принадлежали к разным поколениям, а в том, что относились к совершенно разным человеческим типам. Тиша была права.
И теперь, когда он покинул помещения за Большим залом и вышел наружу, в голове теснились мысли. Он не замечал свежести наступающего вечера, мысль его перескакивала с предмета на предмет, перебирая многозначительные пороки, которые он вдруг увидел сегодня в этом так называемом утопическом мире. Кровожадность зрителей на арене. Неправедность судей по отношению к Тише — и радостная готовность, с которой зрители приняли эту нечестность. Жестокость самих ритуалов, варварски высокий процент здоровых юношей, которых отправили в мусоросжигательные печи. И, не отдавая себе отчета, он причислил руины сектора популяров к цепи мерзостей общества музыкантов. Он не мог объяснить, почему так считает, ведь популяры — это мутировавшие земляне, изуродованные и искалеченные последствиями собственных дурацких войн. И все же…
Он свернул с улицы, которая вела к Башне Конгресса и апартаментам отца, и пошел к кольцу садов неоновых камней, которые обозначали собой границу между городом-государством музыкантов и сектором популяров. Ближайшее кольцо камней — белое — только-только начинало мерцать в эти первые минуты сумерек. Следующее кольцо было светло-зеленым, потом шло темно-зеленое, дальше — синее, фиолетовое, густо-желтое, оранжевое и наконец самое последнее — огненно-красное. Он остановился у последнего кольца и посмотрел на руины — точно так же, как вчера, когда шел домой с уроков.
Это был другой участок развалин. Среди куч и гор мусора стояли три здания — три усталых караульщика. Два, построенные из пластмассы и стали, немного оплавились и привалились друг к другу, как подвыпившие приятели, поддерживающие один другого; без такой взаимной опоры оба здания обвалились бы и рассыпались, смешавшись с грудами известки и камня у своих подножий. Третье здание, каменное — Гил с трудом припомнил, что эти прямоугольные красные блоки, из которых оно построено, назывались «кирпичи», — стояло почти неповрежденное. В нем даже оставалось несколько окон с целыми стеклами, хоть их и покрывала корка грязи. Сосредоточив взгляд на одном таком окне, он увидел, что там, внутри, кто-то есть и смотрит на него…