Пока он падал на уровень первого этажа и выходил из здания, в нем снова зазвучали вопросы. Так что же, это ядерная война породила популяров или виновны музыканты? Но в чем может заключаться вина музыкантов? Разумеется, им не под силу изуродовать тысячи этих…
Тут он вспомнил генных инженеров и камеру генного жонглирования в «Первом Аккорде». Но и это ничего не объясняло. Люди из развалин, само собой, ни за что не согласились бы добровольно подвергнуться таким зверствам. Уж никак они не кинулись бы всей толпой в «Первый Аккорд» по доброй воле, чтобы выйти оттуда чудовищами. Кто-то удрал бы, спрятался, уклонился…
Во всем этом никакого смысла, никак не вяжется. И вот теперь, через многие часы после того, как сработала запись, он ничуть не ближе к разрешению своей дилеммы, чем за несколько секунд до конца записи, когда первый страх и благоговение затопили его рассудок.
Так где же выход? Бежать? В другой город-государство, их ведь немало на Земле? Но он припомнил те случаи, когда представители других городов-государств прибывали в Вивальди. Судя по тому, что он слышал и читал, их собственные города имеют те же самые социальные порядки — общественное устройство, основанное на гладиаторских ритуалах вступления в гражданство и на строгой системе классов. Допустим, удерешь отсюда, преодолеешь, рискуя жизнью, немалое расстояние до другого города-государства и обнаружишь, что там ничуть не лучше, чем здесь, если не хуже.
Что же тогда делать?
Гилу нужен был такой человек, с которым можно обсудить ситуацию и услышать разумное мнение. Если бы кто-то подсказал как взглянуть на эту проблему иначе, может, она бы легко решилась. Но он представить себе не мог, кому можно рассказать о своем популярском происхождении, не рискуя оказаться в мусоросжигательной печи. Кому ни расскажи, любой отправит тебя в печь… Кроме Тиши.
На ближайшей видеофонной станции он обратился к справочной службе и нашел адрес ее родителей. На этот раз, окрыленный четкой целью, он шагал с удовольствием. Он думал о Тише, о ее лице, о теле, о том, как она говорит и двигается. Тиша поможет. Она найдет бальзам для его душевного разлада…
Он не мог знать, что образ действий, который сейчас выбрал и который будет выбирать дальше, приведет его прямо к безлицему черному человеку, ожидающему в развалинах…
А когда-то…
Силач, по пятам за которым мчался Дракон, ворвался в лечебную комнату и кинулся к Незабудке. Незабудка… Это имя ей подходило. Правда, многие черты бросались в глаза при взгляде на нее: например, груди (сейчас высокие и набухшие от молока), или красивые, гладкие коричневые ноги, или ступни, крошечные, как у фарфоровых статуэток, — но самое большое впечатление производили две особенности: во-первых, глаза, голубые и зоркие, а во-вторых, тонкие, полупрозрачные перепонки между пальцами, те отметины, которые помешали бы принять ее по ошибке за музыкантскую леди исключительной красоты.
— Я думала, ты не успеешь, — сказала она, протягивая к нему руку.
— Дракон вздумал игры играть — подлое пресмыкающееся!
— С дороги! — рявкнула Воробьиха, прыгая по-птичьи перед лежащей девочкой-женщиной. — Время пришло. Схватки. Боль. Я знаю, когда приходит время.
И, словно по команде, Незабудку передернуло — начались схватки; лицо так перекосилось от боли, что Силачу стало страшно смотреть на нее.
Но её ногти впились в мозолистую кожу его ладони, и ему пришлось смотреть.
Воробьиха вытолкала Силача с Драконом за дверь, потом повернулась к аудиорецепторам встроенной в стену огромной компьютерной системы — робота-доктора.
— Она рожает, доктор. Способен ты ей помочь?
— Аборт потребует…
— Нет! Аборт исключен. Ты поможешь ей родить?
— Могу я взглянуть на пациентку? — спросил робот сиплым, не допускающим возражений голосом.
Воробьиха вдвинула операционный стол в проем посредине робота-доктора. Теперь Незабудку не было видно.
— Я могу оказать помощь, — объявил компьютер.
— Ну? — спросил Силач у Воробьихи.
— Что — ну? — ответила она вопросом на вопрос.
Ее черные глаза были окружены паутиной тонких морщин возраста и усталости, да и хитиновый клювоподобный ободок, заменяющий ей губы, с годами превратился из черного в серый.
— Ну ладно, что нам дальше делать?
— Сядем на пол, — сказал Дракон. — И подождем.
Они сели ждать.
Гил заглядывал Тише в глаза, пытаясь найти в них какой-то намек на ее истинные мысли, и гадал, имеет ли он право втягивать девушку в эту историю. В конце концов, это его настоящий отец отдал сына, чтобы помочь революции, это его прошлое требовалось разузнать и это его проблемы предстояло решить. В один день мир перевернулся вверх тормашками, пошел кругом и оставил его стоящим вниз головой и задыхающимся без воздуха. Музыканты были, теперь он знал это точно, извращенным и мерзким сбродом; однако не выяснится ли, что популяры, которые с такой легкостью могут отдать своего сына, а потом с такой же легкостью перевернуть с ног на голову его новую жизнь, еще хуже, чем музыканты? Не является ли эта бездушная черствость проявлением черной стороны характера популяров, их изнанки, столь же мерзкой, как у музыкантов?
Ладно, как бы ни обстояло дело, его ли это личная проблема, или же в ней, как в фокусе, сошлись проблемы общества в целом, он должен рассказать Тише, он обязан все рассказать ей и включить ее в свои планы. Они с ней так полно слили вместе — пусть и слишком быстро — свои тела, души и разумы, что стали единым целым, новой структурой, суммарные свойства которой больше, чем если брать по частям…
Заканчивая объяснения, Гил сказал просто:
— Я не прошу тебя обязательно ввязываться в революцию, хотя ты можешь это сделать, если пожелаешь. Главное, я хочу, чтобы ты была рядом со мной.
— Конечно, — сказала Тиша.
Гил вздохнул, взял в ладони ее лицо, собрался поцеловать и вдруг подумал, что, может быть, это слишком дешевый жест.
Вместо этого он произнес:
— Я думал, ты побоишься.
— После Столпа нам с тобою бояться уже нечего, — в ответ сказала она.
— «Король эльфов», — пробормотал Гил, погружая пальцы в ее волосы.
— Что?
— «Der Erlkönig» Шуберта. Баллада Гете, переложенная на музыку.
— А-а! — поняла Тиша. — А для меня это «Ночь на Лысой горе» [19] .
— Вполне подходит.
Молодые люди добрались до сада неоновых камней и спрятались в рощице деревьев, чтобы не попасться на глаза случайному прохожему. Осмотрелись, решили, что действительно остались одни и никем не замечены, и прошли за последний ряд камней, карминное сияние которых только начинало пробиваться в этот ранний вечерний час. Дальше лежал пустырь между городом и развалинами. Они еще могли передумать, могли повернуть назад, как повернул Гил днем, повернуть и побежать, удрать обратно к безопасности неоновых камней, к покою упорядоченного общества, которое эти камни символизируют… Но они не повернули, даже не замешкались ни на миг.