Мери потрясенно уставилась на него.
– Я?
– Только не задирай нос.
– Мама говорит, что у меня и так нос слишком длинный. – Она нахмурилась. – Думаешь, я смогу сочинять музыку, как ты? Это было бы замечательно.
Леоф встал, моргнув от удивления.
– Женщина-композитор? Я никогда не слышал о подобном. Но я не вижу причин… – Он не договорил.
Как примет мир женщину-композитора? Сможет ли она получить хотя бы один заказ? Сумеет ли заработать этим себе на жизнь?
Скорее всего, нет. И конечно же, это не поможет ей удачно выйти замуж, а скорее помешает…
– Давай поговорим об этом, когда придет время, хорошо? А пока, может, сыграешь мне что-нибудь? Что хочешь, просто для души, а потом начнем урок. Договорились?
Мери радостно кивнула и села за инструмент, положив крошечные пальчики на красные и черные клавиши. Потом изучающе коснулась одной, нажала ее и осторожно по ней постучала, заставив дрожать. Пустую комнату наполнила такая сладостная нота, что Леофу показалось, сердце его сейчас растает, словно горячий воск. Мери смущенно кашлянула и заиграла.
Она начала с мотива, в котором он узнал незатейливую лирскую колыбельную, «Лампада в ночи», написанную почти полностью в этраме, легкую, немного печальную, успокаивающую. Мери играла ее правой рукой, а левой добавила в качестве простого аккомпанемента плавные трезвучия. Получалось нечто очаровательное, и изумление Леофа лишь возросло, когда он сообразил, что не учил девочку этому – это было ее собственной аранжировкой. Он стал ждать, как она продолжит.
Как он и предполагал, последняя нота повисла в воздухе незавершенной, потом плавно перетекла в следующую фразу, мурльгчушие звуки перешли в серию контрапунктов. Гармония была безупречной, сентиментальной, но не чересчур. Так мать, качая на руках ребенка, поет ему все ту же песню, что пела уже сотни раз… Леоф почти почувствовал прикосновение одеяла к коже, нежную руку, гладящую его по голове, легкий ветерок, влетающий с ночного луга в открытое окно детской.
Кода была тоже отрывистой и очень странной. Созвучия неожиданно растянулись, распустились цветочным бутоном, как будто мелодия вылетела в окно, оставив мать и дитя позади. Леоф заметил, что мягкая вторая тональность сменилась навязчивой седьмой, сефтой, но даже для нее аккомпанемент получился довольно неожиданным. Он становился все более диковинным, и тут Леоф догадался, что Мери перешла от колыбельной сначала к сновидению, а теперь – очень резко – к кошмару.
Главной темой звучали крадущиеся шаги Черной Мэри под кроватью – мелодия перешла в почти забытые средние тона, а высокие ноты обратились в пауков и запах горящих волос. Лицо девочки было бледным от сосредоточенности, белое и гладкое, какое бывает только у ребенка, не тронутого прожитыми годами, ужасом и заботами, разочарованиями и ненавистью. Но сейчас Леоф слышал не то, что отражало ее лицо, а музыку, рожденную ее душой, а душа этой малышки, без сомнения, не могла остаться не тронутой жизнью.
Не успел он это подумать, как мелодия неожиданно разбилась вдребезги, осколки ее хотели вновь соединиться, но у них ничего не получалось, словно мелодия никак не могла найти себя. Колыбельная превратилась в нечто новое, навевающее образ безумного бала-маскарада, где лица, прячущиеся под масками, оказываются страшнее самих масок, – чудовища, переодетые в людей, переодетых в чудовищ.
Затем, медленно высвободившись из-под накипи безумия, мелодия собралась в единое целое и усилилась, но в нижнем регистре, под левой рукой. Постепенно она вобрала в себя все остальные ноты, успокоила их, пока контрапункт не превратился в гимн, а тот не перешел в простые трезвучия. Мери снова перенесла Леофа в детскую, туда, где ему ничто не грозило, но голос изменился. На сей раз пела не мать, а отец. И только тогда наконец прозвучал последний аккорд.
Музыка смолкла, а по щекам Леофа текли слезы. Строго говоря, ученик, занимавшийся много лет, мог бы поразить учителя до слез таким сочинением. Но Леоф давал Мери уроки всего несколько месяцев! Однако ее дивная интуиция и чуткая душа воистину творили чудеса!
– Здесь приложили руку святые, – пробормотал он.
За время пыток он почти растерял свою веру в святых, по крайней мере перестал полагать, что им есть до него дело. Пальцы Мери, пробежавшие по клавишам, вновь перевернули его мир.
– Тебе не понравилось? – робко спросила она.
– Очень понравилось, Мери, – выдохнул Леоф, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. – Это… Ты могла бы сыграть это снова? Точно так же?
Девочка нахмурилась.
– Наверное… Я сейчас впервые это играла. Но оно осталось у меня в голове.
– Да, я знаю, что ты имеешь в виду, – проговорил Леоф. – Со мной так бывало. Но я никогда не встречал… Можешь начать сначала?
Мери кивнула, положила руки на клавиши и снова сыграла мелодию, нота за нотой.
– Ты должна научиться записывать свою музыку, – сказал Леоф. – Хочешь?
– Да, – ответила девочка.
– Очень хорошо. Тебе придется делать это самой. Мои руки… – Он беспомощно поднял их.
– Что с ними случилось? – снова спросила Мери.
– Это сделали плохие люди, – признался он. – Но их здесь больше нет.
– Я бы хотела увидеть тех, кто это сделал, – заявила Мери. – И как они умрут.
– Не говори так, – тихо сказал Леоф. – В ненависти нет правды, Мери. Она лишь причиняет боль.
– Я не против, чтобы мне было больно, если я смогу сделать больно им, – настаивала девочка.
– Возможно, – согласился Леоф. – Зато я против. А теперь давай учиться писать. Как называется твоя песня?
Девочка неожиданно смутилась.
– Она для тебя, – проговорила она. – «Песня Леофа».
Леоф пошевелился во сне, ему показалось, будто он что-то услышал. Он сел и попытался было протереть глаза, но тут же поморщился, вспомнив, что даже такое простое действие теперь стало для него сложным и даже опасным предприятием.
И тем не менее он уже давно не чувствовал себя так хорошо. Встреча с Мери стала для него даже более целительной, чем он смел надеяться. Разумеется, он не собирался делиться этой радостью со своими тюремщиками. Если они придумали очередную пытку – показать Мери, а потом отобрать ее у него, – у них ничего не выйдет. И не важно, что узурпатор сказал Леофу и что композитор ответил, – Леоф знал, что его дни сочтены.
Пусть даже ему не суждено снова увидеть девочку, его жизнь уже изменилась к лучшему.
– Знаешь, ты ошибаешься, – раздался шепот.
Леоф уже собрался снова лечь на свою простую кровать, но замер на месте, гадая, действительно ли слышал это или ему почудилось. Голос был очень тихий и хриплый. Может быть, это лишь шаги стражника в коридоре по вине воображения превратились в упрек?