Горбунья бедная я сызмальства была.
В монастыре среди молений я росла.
Мгла безумной страсти мое сердце увлекла!
Я день свидания с тобою прокляла!
Из кельи скромной в небеса смотрю с тоской...
Я Сутры Лотоса отдам за ночь с тобой...
Гейша (поет, размешивая чай в чашке):
Чай с малых лет искусно я варила.
Май будет в сердце, если полюбила.
Дай мне хоть надежду, о бесстрашный самурай,
что в чайный домик ты придешь ко мне на чай!
Да, гейша я, и в этом нет моей вины.
В меня богач и бедный равно влюблены...
Сны мне снятся только о твоем большом мече,
хотела б я забыться на твоем плече...
Мне горек чай, коль в скорби сердца я такой.
И сад камней я отдала б за ночь с тобой!
Принцесса (поет, подписывая приказ о четвертовании брата Сажа):
Стон исторгает сердце, страстью тая.
Он не святой, и я ведь – не святая.
Тон приличий светских мне так трудно соблюсти.
О, кто б сумел меня от той любви спасти!
Высокородности крепчайшая печать
меня заставила о страсти не мечтать.
Часть своих сокровищ и дворцов могла б отдать за то,
чтоб став женой, саке ему подать!
И кимоно я орошаю вновь слезой...
Я целый Токио отдам за ночь с тобой...
Вместе:
Все помышления и грезы лишь о нем!
Горит душа любви сияющим огнем!
Днем мы притворяемся, что в строгости живем,
но лишь настанет ночь, любимого зовем!
Его объятий нам оковы так легки...
Ох, что же с нами вытворяют... самураи.
Этой песней закончилось первое действие. Народ повалил в фойе. Татьяна Алексеевна тоже поднялась, взявши внучек за руки, и двинулась с ними к выходу из зала.
– Пойду куплю девочкам фисташкового мороженого, – нарочито громко объявила она непутевому зятю, но тот даже не услышал этого, всецело поглощенный созерцанием Инари.
– Понятненько... – процедила сквозь зубы теща, и тут неожиданно подал реплику господин Синдзен:
– Позвольте мне сопровождать вас и этих милых детей, сударыня!
К несчастью, Инари Такобо все-таки в первую очередь была влюбленной женщиной, а уж потом – референтом и охранником руководителя корпорации «Новый путь». Поэтому она, глядя только в благородно-нефритовые глаза своего возлюбленного, сразу и не заметила, как ее босс покинул зал вместе с Татьяной Алексеевной и девочками.
– Инари, – шептал Авдей, осыпая поцелуями ее руку, прикрытую веером, – когда я снова смогу быть у тебя? Тот вечер был таким прекрасным...
– Это только чары. Только чары! Не нужно нам было этого делать, Аудэу-сан... О Амиду! Как я могла так забыться, что не увидела... Господин Синдзен вышел! Аудэу, пустите меня, я должна быть рядом со своим господином!
Авдея кольнула ревность.
– Инари, ты ведешь себя прямо как самурай. Успокойся. Никуда твой босс не денется. Мороженое ест в буфете.
– Вы не понимаете! – Инари уже встала с кресла и решительно направилась к выходу. – По сути, я и есть самурай. Моя первая обязанность – быть рядом с сюзереном! А я постыдно пренебрегла ею!
Инари, а следом за ней и Авдей вышли в фойе, пройдя мимо одиноко стоявшей пожилой зеленоглазой женщины, одетой в строгое черное платье. На платье блестела изумрудная брошь в форме скарабея. Проследив взглядом за Авдеем и Инари, женщина негромко сказала в брошь:
– Внимание. Появились помехи.
Глаза ее жутковато блеснули в полутьме опустевшего зрительного зала.
По фойе бродила блистательная публика, сновали официанты с серебряными подносами, слышались смех и болтовня, напоминавшая гомон грачей, слетевшихся по весне на свежеоттаявшую помойку. Инари беспомощно оглядывалась, ища в толпе своего босса. Ее лицо было так тревожно и бледно, что Авдей, боясь, как бы она не упала в обморок, взял японку за руку.
– Идем в буфет. Наверняка они там, девчонки просили мороженого.
Буфет располагался за строем пушистых блестящих елок, уже украшенных к грядущим новогодним праздникам. Инари, облегченно вздохнув, бросилась было к столику, за которым чинно угощались мороженым господин Синдзен, Марья, Дарья и Татьяна Алексеевна, но тут совершенно как из-под земли на пути Инари возникла изящная официантка с подносом, на котором угрожающе звенели бокалы с красным вином.
– Извиняюсь, – сказала басом официантка и опрокинула поднос прямо на кимоно Инари.
И исчезла.
Инари страдальчески поглядела на безнадежно испорченное кимоно, потом глянула на растерянного Авдея.
– Инари, не волнуйся, – пролепетал тот, – здесь есть дамская комната, ты приведешь в порядок свое кимоно...
– Да-да... Но господин Синдзен...
– Да все с ним будет в порядке! – заверил японку Авдей.
И ошибся.
Сначала они с Инари услышали чересчур громкий и пьяный мужской голос, выяснявший: «Ты какого... на меня вылупился, япошка узкоглазый?!», – а затем, обернувшись, увидели сцену, которая сделала бы честь любому из гонконгских боевиков.
Мужчина в черном костюме и с лицом, напоминавшим трансформаторную будку, тихо-мирно поглощавший джин у стойки бара, ни с того ни с сего проорал вышеозначенную фразу и, раскрутив над головой тяжелый металлический стул, запустил им в господина Синдзена. Тот ловко уклонился, и стул влетел в аквариум с мирно плавающими экзотическими рыбками. Стекло лопнуло с пистолетным треском, вода вперемешку с рыбками хлынула на ковровый пол буфетной, заставив дам (в числе коих были мадам Бальзамова и внучки) истошно и вдохновенно завизжать. Мужчина-трансформатор же, отхлебнув джина, взревел дурным голосом:
– Порешу тебя, желтомордый! – и кинулся на хлипкого интеллигентного Синдзена.
Тот, однако, не растерялся и, неуловимо взмахнув руками, заставил нападавшего пошатнуться и впечататься лицом в вазочку с мороженым. Впрочем, мороженое противника не остановило. Он мгновенно поднялся, издал звериный рык (все пребывающие на данный момент в буфетной бросились оттуда врассыпную) и принялся демонстрировать великолепную технику рукопашного смертоубийства. Господин Синдзен тоже не остался в долгу, но чувствовалось, что долго он не продержится, поскольку в руках воняющего джином бандюги неожиданно оказался чугунно поблескивающий лом. А против лома, как известно, нет приема...