– С какой новостью ты пожаловал ко мне, дорогой господин Лу Синь?
Тот церемонно поклонился:
– Как известно вашему величеству, сегодня в Зале Мудрости проходили экзамены на степень цзиньши, – заговорил Лу Синь. – Все шло благополучно…
«А переодетая девица? Но нет, об этом пока не стоит говорить!»
– …шло благополучно до того момента, когда выяснилось, что неким сверхъестественным способом с крыши Зала исчезли все золотые щиты.
– Что, все до единого?
– Именно так, мой государь.
– Но ведь их, если мне не изменяет память…
– Двести восемнадцать, государь.
– Не могло же просто ветром унести этакое количество золота! – всплеснул руками Жэнь-дин.
– И тем не менее, – склонил голову императорский каллиграф. – Эти щиты будто всосал в свою необъятную глотку бог громовых облаков. Хотя, да позволено мне будет заметить, бог здесь все-таки ни при чем. К преступлению руку приложил человек. С этими словами Лу Синь протянул императору кусок черного бархата, на котором, как отблеск пламени, золотился длинный волос.
– Что это? – брезгливо поморщился император, словно ожидая от медного волоса некоего подвоха.
– Ваш покорный слуга случайно обнаружил этот волос и сделал вывод, что он принадлежит известному разбойнику по прозвищу Медноволосый Тжонг.
– Медноволосый Тжонг?! Уж не тот ли самый, что в месяц Страстного Пиона похитил аметистовый бассейн из сада князя Сан Ча, да еще в тот момент, когда сам князь купался в этом бассейне?!
– Да, государь.
– Это не Медноволосый ли Тжонг, переодевшись слепым паломником, проник в горный монастырь Ушань-нянь и выкрал из кельи настоятеля три сундука с изумрудными четками редкостной ценности?
– Да, государь.
– Помнится, настоятель был очень недоволен. Да уж. Этот неуловимый и неуязвимый Медноволосый Тжонг известен по всей нашей державе, но никто и никогда не видел его лица. Не говоря уж о попытках его поймать… Теперь он совсем стыд потерял – в день государственного экзамена явился во дворец и ободрал крышу священного Зала подобно тому, как ощипывают курицу! Довольно. Моему терпению пришел конец. Немедленно вызовите ко мне начальников внешней и внутренней стражи. Пусть закроют все ворота в город, осматривают все улицы и переулки, останавливают каждого подозрительного человека… Ты же, мой каллиграф, не печалься. Ведь не в золотых щитах дело, а в том, что преступник играет с нами, как младенец с деревянным волчком… Но будет об этом. Скажи, Лу Синь, обилен ли урожай сочинений в этом году? Есть талантливые?
Но императорский каллиграф не успел ответить государю на эти вопросы.
В залу вбежал старший хранитель государственной сокровищницы и пал ниц перед престолом.
– Что еще стряслось?! – вскричал император.
– Пощадите, великий владыка! – не проговорил, а скорее прорыдал несчастный старший хранитель. – Они исчезли! Мы не знаем, как это произошло! Их стерегли, как всегда, неотступно и неусыпно, но они…
– О чем идет речь? – Император Жэнь-дин нахмурился и сейчас на некоторое время напомнил обликом своего отца, покойного владыку Жоа-дина.
– Благожелательные Жезлы, – прошептал старший хранитель. – Исчезли. Все четыре. А на их месте… Вот.
Хранитель сокровищницы разжал ладонь и что-то стряхнул с нее на пол. Императорскому каллиграфу даже не пришлось наклоняться для того, чтобы понять, что это медный волос, блестевший, как насмешливая улыбка.
Снится бабочка святому.
Снится бабочке святой.
Над моей тропинкой к дому
Свет сияет золотой.
В пустоте родится нечто —
То, что прежде пустоты:
Тьма и свет, и чет, и нечет,
И деревья, и цветы.
Происходит столкновенье,
Узнаванья смех и дрожь.
Сладость каждого мгновенья
Ты, теряя, обретешь.
Жизни горечь и истому
Ты узнаешь в миг простой-
Снится бабочка святому.
Снится бабочке святой.
Чтецу рукоплескали. Он – совсем юный, но уже отмеченный небрежным поцелуем славы – взмахнул рукой с раскрытым веером и крикнул:
– Еще по кувшину шансинского всем! Да что за служанки в этом заведении – их не дозовешься!
В ответ раздался возмущенный возглас:
– Неправда ваша, достойный господин! Мы уже все ноги оттоптали, без конца подавая вам вина и закуски!
Молоденькая и оттого прелестная служанка, набеленная и насурьмленная сверх всякого разумения, принесла глиняный кувшин и принялась разливать вино в чарки. Чтец, который только что восхищал всех своими стихами, получил чарку первым и осушил ее со словами:
– Пусть нас не оставит удача, даже если мы и не выдержим экзамена!
– Ты, видно, из рода беспечных небожителей, добрый поэт! – сказал на это тот самый соискатель, которого императорский каллиграф мысленно назвал «томным северным красавцем». – Совсем не переживаешь за свою карьеру.
– Карьера?! – рассмеялся поэт. – Это слово выдумано скучными людьми, у которых в жилах вместо крови текут чернила. Да и разве не говорит мудрец: «Для кого мне стараться, кто услышит меня, кроме гор, и свирепого моря, и ночных облаков!» О карьере стоит волноваться тому, кто обременил себя семейством: капризной женой, что по три раза на дню меняет платья и перебирает украшения в шкатулках, а коль у ее соседки появилась новая шпилька, мучит и терзает мужа, лишь бы он вновь потратился на женины прихоти…
– Ты не прав, жены иногда бывают весьма смиренны, хозяйственны и не перечат мужу, – сказал один из сотрапезников, на лице которого, однако, при слове «жена» образовалась некоторая досада.
– Оэ! – рассмеялся поэт. – Хорошая жена – это редкость вроде звездной росы, которая, как гласят Каталоги Диковинных Явлений Пренебесного Селения, появляется на траве в час встречи созвездий Вышивальщицы и Кузнеца [3] ! Но даже если и досталась тебе как цветок или яшма, готовая носить тростниковую рубашку и вместо служанки самолично работать совком и метлой, разве это успокоит тебя? Заведешь детей и примешься думать лишь о том, как продвинуться по службе, чтобы прокормить отпрысков сладким куском хорошей жизни! Не скучно ли такое существование?!
– Слова твои слишком язвительны, любезный друг, – заметил красавец северянин. – И есть в них доля лицемерия.