— Ты здесь, Исак? — крикнул доктор, заглядывая в деревянную дверь сторожки, но старик, который был сегодня на дежурстве, крепко спал.
— Это не важно, — улыбнулся доктор, — С двадцать первого ноября у нас нет необходимости следить за морем с вершин холмов, благодарение Богу.
— И адмиралу Нельсону, да успокоит Боже его душу, — воинственно подхватил Том Пирс.
Аббат отрешенно перекрестился, но вряд ли он внимал беседе. Он был захвачен зрелищем Англии, раскинувшейся у его ног. Лишь очень маленькой части, одной гранью страны со многими гранями, но для него сейчас, в это мгновенье, — всей Англии.
Они стояли на вершине холма. Не совсем холма — настолько он был высок по сравнению с круглыми зелеными холмиками под ним, что казалось, вздымает их очень высоко в небо. Аббат взглянул на запад, за холмы, туда, где как раз садилось позади багряных складок вересковых пустошей солнце, а потом на восток, на спокойное море. Цвета зимних лесов, полей и пашен были нежными и восхитительными в мерцающем свете — то тут, то там над редкими фермами и хижинами вился дымок и на отдаленных склонах овцы и коровы казались игрушками, расставленными для детской игры.
Несколько припозднившихся чаек летели домой к морю, и на высоких вязах кричали грачи.
Здесь не было и намека на дикую природу, на страх — никакой резкости контраста или очертаний. В этот миг было трудно осознать, что за узкой полоской моря располагается Франция, где ему пришлось столько вынести. А здесь все это время овцы спокойно щипали траву и дым очагов лениво струился в неподвижном голубом мареве.
— Должно быть, это кажется вам излишне опрятным, — проницательно заметил доктор. — Слишком ухоженным. Слишком процветающим. Вероятно, несколько самодовольным. И в глазах беженцев из Европы жители Англии, должно быть, предстают такими же.
Аббат улыбнулся:
— Видимо, да. И тем не менее, если вы и кажетесь нам иногда подобными детям, играющим в игры на своем маленьком безопасном островке, то все же добрыми, гостеприимными детьми. И хотя большинство из вас никогда не поймут сломленных взрослых, приковылявших к вам из-за моря, вы никогда не захлопните перед нами свою дверь. И у вас есть сила, к которой трудно подступиться, но она есть. Полагаю, что если бы сюда нагрянула буря, вы все повзрослели бы за одну ночь. Местами на это намекает даже пейзаж. Взгляните вон на то дерево и на те древние седые камни.
Как раз ниже находился Беверли-Хилл. Старое дерево выглядело окоченевшим и черным на фоне нежного неба, а тяжелые камни по контрасту с движущимися фигурами пасущихся овец, казалось, с непреодолимой силой впечатывались в траву.
— Мы вернемся тем путем, — предложил доктор, — пока Том спустится на бричке по дороге.
Они сошли по зеленому склону и поравнялись с тисовым деревом. Аббат ничего не сказал, но постоял минутку, внимая очарованию этого места; его лицо было отрешенным, словно он прислушивался к отдаленному призыву охотничьего рога или барабанному бою. Доктор улыбнулся — для него это всегда было всего лишь барабанным боем.
— Наши тисы достигают приличного возраста, — пояснил он. — Хотя думаю, что этому исполнилось не более пары веков. И они всегда были священными. Сначала для друидов, а затем и для христиан.
— И везде эта геральдическая лилия, — рассеянно сказал аббат, наклонившись. — В часовне Св. Михаила, на могилах церковного двора, и здесь, на этом камне.
— Вы очень наблюдательны, — восхитился доктор. — Я впервые заметил этот знак лишь на днях. Но разве это геральдическая лилия? Я думал, что это распускающаяся гентианская… Вы опять прислушиваетесь. Вы это слышите?
— Да, — сказал аббат.
2
А тем временем Стелла и Ходж сидели возле старины Сола в уголке, у очага на кухне Викаборо. И Стелла занималась вышиванием по канве. Теперь Сол больше никогда не покидал этого уголка, разве только когда ложился спать. Во время недавней холодной мокрой погоды он вдруг быстро и окончательно поддался своей немощи — старость свалила его, как буря валит старое искривленное дерево. Он не мог ни подняться, ни сесть без посторонней помощи, и отец Спригг переносил его наверх, в постель, на руках, как ребенка. Доктор Крэйн сказал, что старик уже никогда не поправится; судя по всему, Солу гораздо больше восьмидесяти. Отец и матушка Спригг философски восприняли это сообщение и наняли нового пахаря, а теперь ухаживали за Солом, как ухаживали бы за старым преданным псом, одряхлевшим у них на службе. Они были добры, сожалели, что он заболел, но все это было естественным ходом вещей, и они не слишком терзали себя по этому поводу. Так же, как и сам Сол. В углу, у очага было тепло, он все еще мог наслаждаться едой, и так часто видел смерть, что воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся. Она была чем-то обычным, что случается всегда, как сев и жатва, чистка сада и снег — и так оно и было на самом деле.
Но Стелла воспринимала это иначе. Никто не сказал ей, что Сол умирает, однако она знала, что рано или поздно это произойдет, и была раздосадована и подавлена, так же как досадовала и скорбела, слушая те последние главы Евангелия. Поэтому, вышивая по канве, готовя уроки или вынимая косточки из изюма для кексов или пудингов, она подвигала свой стул в уголок у очага и всегда садилась подле Сола, пока делала свою работу. А иногда она просто беседовала с ним и рассказывала что-нибудь. Стелла сомневалась, что он так уж сильно внимал ее рассказам, но знала, что ему нравится, когда она сидит с ним. Она поглядывала на него и видела, что лицо старика смягчалось от нежности, а глаза сияли от удовольствия. Она смутно сознавала, что его развлекало ее сострадание. Он рассматривал его так же, как рассматривал редкие вспышки раздражения в детстве — это было всего-навсего проявление зеленой молодости, которая у него уже закончилась.
И все же Стелла не могла представить себе, что когда-нибудь станет философски относиться к событиям, которые случаются с другими людьми. Свои собственные небольшие удары судьбы она воспринимала с достаточной готовностью, подсознательно ощущая в себе наличие большого запаса сил, но удары судьбы, которым подвергались другие люди, заставляли ее униженно досадовать на свою собственную беспомощность. А здесь был старина Сол, день ото дня все более скрючивавшийся от своего ревматизма, и она ничего не могла сделать, чтобы распрямить его. И скоро он умрет, совсем уйдет от них всех, и если ему там не понравится, у нее не будет возможности сидеть рядом и заботиться о его покое.
Уход Сола будет в каком-то смысле хуже, чем уход Захарии, поскольку Стелла знала, что Захария в один прекрасный день все-таки вернется, а вот Сол уже не вернется никогда. Захарию пронизывала до костей его собственная боль, Стеллу пронизывала боль за других, но оба они теперь явственно ощущали все нарастающее жгучее прикосновение судьбы.
— Пусть все будет как будет, — неожиданно с добротою в голосе сказал Сол. Он то и дело ронял эти таинственные замечания, довольно глядя на огонь или на Стеллу своими яркими черными глазами. Она не понимала его, а у него не было слов, чтобы объяснить то, что он знал. Именно спокойствием, с которым он переносил страшный удар судьбы, обрушившийся на него, он мог обнаружить свое врожденное знание того, что Руки, Которые обрушили это на него, были Руками любви.