Майкл был рожден для тревог. Казалось, что даже его достоинства, соединенные с недостатками, которые разрушили его стремление к покою, не приносили ему пользы. Его храбрость в соединении с пылким характером и еще большей дерзостью приводили только к ссорам и всевозможным беспокойствам, а его чувство справедливости, которое было само по себе хорошо, не позволяло ему принимать жестокие наказания той эпохи, в некотором смысле рассчитанные на успокоение раздраженных чувств. Его ненависть к любому виду обмана соединялась с язвительным языком. Он был не способен терпеливо принимать страдания. Юность его была трудна и горька, в ней не хватало радости. Хотя и детство Захарии не было усыпано розами, он все же знал, в чем можно найти радость. Но неизменность Божественной любви и красота природы, непобедимое мужское честолюбие не привлекали Майкла. Он был горожанином до мозга костей, к тому же и гедонистом. Он любил шум. Самым ценным из всего, что он привез из морского путешествия, были инструменты для воспроизведения звуков. Отвратительный «бычий рев», который Сол подарил Захарии, был предметом его восторженной страсти. Настолько различными были их интересы, что иногда они сами удивлялись своей дружбе. Но они были ирландскими аристократами. И жили они по одним законам.
— Запаху пирога с крольчатиной, — пояснил Захария.
— Не чувствую ничего, кроме обычной вони.
— Тот пирог из Девоншира.
— Ну и болван же ты, — проворчал Майкл, укладываясь спать.
Майкл был на несколько месяцев старше Захарии. Он выглядел, как обтянутый кожей скелет, высокий и неуклюжий, но тем не менее обладал редкостной крепостью и силой, и никто не рисковал бороться с ним. Его худое некрасивое лицо, однако, не было лишено обаяния из-за детской доверчивости его зеленых глаз. Он обладал бесконечной верой в людей, что являлось причиной многих его несчастий. Он считал всех такими же порядочными, как и он сам, а когда оказывалось, что это не так, ему трудно было удержаться от возмездия. Благодаря этому его одежда большей частью была в лохмотьях, но он ухитрялся носить их элегантно, что выдавало в нем воспитанного человека. Захария никогда не видел Майкла рядом с женщиной, но представлял себе, что тот вел бы себя вежливо и учтиво.
— Ты на Темзе, Майкл, — пробормотал Захария. — Завтра Лондон. На следующей неделе — Гентианский холм.
В ответ он услышал только храп. Майкл спал, а Захария снова без помех отдался во власть божественных мечтаний. Его буйное воображение не всегда рисовало такие восхитительные картины — оно могло быть орудием зла в дьявольских руках, — но сегодня оно позволяло ему быть там, где он хотел.
Он представил себе летнюю ночь и отражение звезд. Он видел тихие фигуры людей на вахте, тусклый отблеск фонарей на их внимательных лицах, слышал плеск волн о борта и вибрирующий гул оснастки. Впереди в густой темноте была Англия с мерцающими береговыми огнями. Наконец они были дома. И наконец-то на следующей неделе он будет на Гентианском холме.
В Викаборо сейчас закончили ужинать и все сидели за столом с опущенными головами, а отец Спригг в очках громко читал из Библии: «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертву; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы» [20] .
Как только прозвучали золотые слова, Стелла подняла голову и посмотрела на старину Сола в углу. Их взгляды встретились, и Сол улыбнулся. Потому что он еще не ушел туда, где отдыхают. Захария был рад, что снова видит его.
Захария оставил их в старой кухне и вышел. Овцы спали под тисовым деревом на Беверли-Хилл, в воздухе стоял запах сена и клевера. Он прошел Теффети-Хилл, вышел через калитку и направился к деревне. В окнах хижин, окружавших церковь, горел свет, и Захарию встретил запах жимолости. Он прошел вымощенной плитами дорожкой к двери доктора, поднял задвижку и вошел. Вечер становился холодным, и в кабинете за каминной решеткой горел огонь. Доктор оторвался от книги, которую читал, и улыбнулся так, как только может улыбнуться мужчина своему единственному сыну, и трубкой показал на кресло. Они сидели и говорили, воскрешая то время, когда они в последний раз беседовали в этой комнате. Захария сказал, что с ним все в порядке. Он нашел ту мудрость, которую искал. Он узнал, что такое слава и как покорять страх. Он научился не бояться ужаса и избегать его. Он много путешествовал, и ветер странствий зажег светильник его веры. Теперь он узнал все и вернулся домой.
— Все? — уточнил доктор, и легкий сарказм в его голосе не смог скрыть сожаления.
Захария вдруг открыл глаза. Все? Нет, конечно, нет. Никто на этой земле не мог бы сказать так. Он не научился справляться со своей клаустрофобией. Ограниченное пространство кубрика стало сужаться, приближаться к нему, низкий потолок навис над головой. От страха Захария похолодел, ногти сильно впились в ладони. Потом неимоверным усилием воли он подавил патологический страх, и его сознание вновь ухватилось за мысли о возвращении домой. Что могло бы остановить его? Англия была уже видна, ее огни мерцали в темноте.
Он снова расслабился, паника прошла. Ничто не сможет помешать ему вернуться в Викаборо на следующей неделе. Он понимал, что нет необходимости задерживаться с Майклом в Лондоне на целых три дня. Майкл, связанный обязательством, должен повидать своего ненавистного опекуна в Веймайсе, и несмотря на то, что не любил деревню, Майкл все же согласился с Захарией, что должен потом посетить Гентианский холм, но поклялся, что не сделает ни того, ни другого, пока сначала не побудет в городе, а Захария знал, что должен присматривать за ним все это время. Этого нельзя было избежать, потому что к этому его обязывала дружба. Он должен оказать Майклу эту услугу, а через него и Коббу.
На Гентианском холме не знали, что в это время Захария был уже у берегов Англии, они думали, что он еще в Средиземноморье, куда фрегат вернулся после Южной Америки. Он писал им, что пробудет там некоторое время, но буря повредила корабль, и им было приказано возвращаться домой на ремонт. Захария улыбнулся, представляя себе радость неожиданной встречи, а потом его мысли вернулись к тем годам, что прошли после Трафальгара, к нужде, лишениям и тоске, бурям и лихорадкам, чувствам безнадежности и отчаяния. Однако то жестокое время было его лучшим временем на море, потому что тогда в первый раз он понял себя. Он открыл для себя эту жизнь на море, он начал приспосабливаться к ней, подобно птице в гнезде. Он все еще не хотел быть моряком, но каким-то таинственным образом уже стал им. Ему вдруг пришла в голову странная мысль, что море ему больше не враг, а друг.
Эта мысль пришла к Захарии в рождественскую ночь, когда он видел очень странный сон. Он лег спать, сильно тоскуя по дому. Это была скверная ночь, сырая и холодная, корабль качался на волнах, словно дельфин, дул сильный ветер. Вся команда пребывала в тоске и плохом настроении. Вонь и шум в кубрике, казалось, были сильнее обычного. Так он лежал, подбрасываемый волнами, час или около того, а потом его чувства, выходящие из-под контроля, напрягли волю и привели тело в состояние покоя. Физический покой оказал благотворное действие на его смятенные мысли. Спокойные и тихие воспоминания начали приходить ему в голову — воспоминания, в центре которых была Стелла.