Она выходит из комнаты. Следом за ней выходит молодая. Молодая смотрит на меня уже с открытой ненавистью. Я не реагирую. Мне все равно. Мне всегда очень стыдно, когда приходится просить нянечек о помощи. Просить нянечек о чем–либо – самая постыдная вещь на свете. Лучше умереть, лучше не есть и не пить. Но просить приходится. Я ненавижу себя в такие минуты. Нянечки идут к Мише. Я рад, что все получилось, я рад, что у меня есть коляска, я рад, что в этом интернате есть нянечки.

Я возвращаюсь в нашу с Мишей комнату. Нянечки идут гораздо быстрее меня. Пока я проезжаю половину пути, они уже идут обратно.

Внезапно пожилая нянечка останавливается передо мной, улыбается.

– Все хорошо, помогли мы другу твоему, – говорит она.

Молодая нянечка не улыбается. Она по–прежнему зло смотрит на меня, она не понимает пожилую.

Пожилая смотрит на молодую. Пожилая медленно, назидательно учит:

– Вот ты посмотри, Маня. Посмотри на него. – Она кивает в мою сторону. – Ты посмотри на него внимательно. Ни рук, ни ног. И не человек вовсе, даже не полчеловека, а видишь, тоже друг у него есть. Понимать надо. Друг!

УЛЫБКА

Миша улыбается. Миша улыбается всегда и всем. Миша улыбается инвалидам в колясках и на костылях, бабушкам и дедушкам, нянечкам и медсестрам. Миша улыбается врачу и, конечно, директору дома престарелых. Миша улыбается, и все думают, что у него все хорошо, что Миша добрый и хороший человек. Миша улыбается, но только я знаю, какой он на самом деле.

Я закрываю дверь в нашу комнату. Мы остаемся вдвоем.

– Миша, ты всем улыбаешься.

– Ну и что?

– Когда я закрываю дверь, у тебя нормальное лицо. Ты никогда не улыбаешься. Если в комнате только мы с тобой, ты всегда серьезен.

– Когда я улыбаюсь, я тоже серьезен.

– Я знаю, но когда мы вдвоем, ты никогда не улыбаешься.

– Ты хочешь, чтобы я тебе улыбался?

– Нет, конечно.

– Ты хочешь, чтобы я улыбался сам себе?

– Нет.

– Тогда я не понимаю сути вопроса. Чего ты хочешь?

– Понять. Я знаю, что ты не такой добрый, как кажешься. Ты умный и злой.

– Я умный и злой, – соглашается Миша. – Мне не остается ничего другого. Только мне не нравятся термины «добрый» и «злой». Они ничего не определяют.

– Я пытался рассказывать, какой ты на самом деле.

– Я делал то же самое. Дурак рассказывает, что его сосед – умный, умный рассказывает, что его сосед – умный, а сам он – дурак. Как ты думаешь, Рубен, у кого получится рассказывать лучше, у дурака или у умного? Кому поверят?

– Поверят умному. И верят тебе. Все правильно. Тебе зачем–то нужно, чтобы тебя принимали за доброго.

– Говори точнее. Мне нужно, чтобы меня принимали за дурака. Меня и принимают за дурака.

– Все думают, что я тобой манипулирую, что я трачу твои деньги, что ты меня слушаешься.

Миша улыбается. Он улыбается снисходительно.

– Все правильно, я так захотел.

– Но я так не хочу.

– В чем дело? Объясни всем, какой я на самом деле.

– Но для этого мне надо было бы стать умным, а я дурак.

– Тогда заткнись.

Миша молчит. У него плохое настроение. Я уверен, что настроение у него испортилось не от моих глупых вопросов. У Миши что–то болит. Что именно у него болит на этот раз – не важно. Если я не могу помочь, то рассказывать мне о своих болячках Миша не станет.

– Миша, зачем тебе это надо?

– Что именно?

– Чтобы меня считали за умного, а тебя за дурака?

– Мне надо, чтобы ко мне хорошо относились, чтобы мне двигали ноги. Есть еще пара задач, но тебе их не понять.

Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку.

– А ты? Ты сам – злой или добрый? – Миша спрашивает спокойно, видно, что ответ его не очень и интересует.

– Я добрый. Дурак, следовательно, добрый.

Миша едва заметно качает головой.

– Инвалид не может быть добрым. Ты – инвалид.

– Ты не прав, Миша. При чем тут инвалидность?

– Дай определение инвалида.

– Инвалид – это тот, кто не может за собой ухаживать и приносить пользу.

– Дай определение доброго и злого человека.

– Добрый – тот, от которого всем хорошо, злой – от которого плохо.

– Тогда мы с тобой злые люди. – Миша не улыбается, он серьезен. – Мы едим чужую еду, заставляем других людей нам помогать. И я более злой, чем ты, потому что моя инвалидность тяжелее.

– Миша.

– Что?

Миша уверен, что разговор исчерпан. Он все доказал. Но я настойчиво хочу понять, почему мы злые, почему так устроен мир, почему мы с Мишей должны быть злыми. Куча глупых вопросов возникает у меня постоянно, и мне не с кем их обсудить. Только с Мишей. Так хорошо, как Миша, не думает никто. Я не знаю никого на свете умнее Миши.

– Миша, если копнуть чуть глубже, то мы с тобой не очень злые люди. Мы же не хотим никому зла сознательно.

– Не хотим. Мы не хотим быть инвалидами, но это ничего не меняет.

– Но я не делал ничего злого. Старался не делать, – поправляю я мысль, но Миша не замечает поправки, или считает ее несущественной.

– Ты всю жизнь делал злые вещи, и я делал. Вспомни.

– Я кричал по ночам, когда все спали.

– Вот видишь.

– Миша, но я не виноват, что у меня болели ноги. Я ползал по коридору, ноги замерзали так, что я переставал их чувствовать. Ночью, когда ноги оттаивали под одеялом, они начинали болеть, и я кричал во сне.

– Ты мешал спать всем.

– Я знаю, но что я мог поделать?

– Ходить по коридору, а не ползать.

– Миша, я серьезно спрашиваю.

– Рубен, я серьезно отвечаю. Ты не мог ничего изменить, и тебе было наплевать на всех, кто спал в комнате вместе с тобой. Перестать быть злым ты мог, только перестав быть инвалидом. Либо сознательно выбрать другую форму поведения.

– Какую форму?

– Если предположить, что твоей целью было не выспаться и отогреться, а нести людям добро, то ты мог на ночь уползать в коридор и спать там.

– Но в коридоре холодно.

– Так ты определись, наконец, чего ты все–таки хотел: добра или зла?

– Миша, подожди. Если бы я решил спать в коридоре, то мне пришлось бы спать на уроках, я не смог бы получать хорошие отметки. Но даже не это главное. Меня насильно заставляли бы ложиться в кровать.