— А божественный Диоген из Аполлонии [194] учил, что основа всего — воздух и что чем воздух теплее, тем более совершенные существа возникают из него, а из самого теплого воздуха возникают души мудрецов. И так как осенью наступают холода, истинный мудрец должен согревать душу вином. Ибо ты, господин, не станешь отрицать, что кувшин хотя бы слабого винца из Капуи или Телесии [195] разносит тепло по всем косточкам бренного тела человеческого.
— Где твоя родина, Хилон Хилонид?
— На берегах Понта Эвксинского [196] . Я родом из Месембрии [197] .
— Ты великий человек, Хилон!
— И непризнанный! — меланхолически прибавил мудрец.
Но Виниций снова стал проявлять нетерпение. Возникла некоторая надежда, ему хотелось, чтобы Хилон тотчас отправился на розыски, и вся эта беседа показалась ему пустой тратой времени. Он злился на Петрония.
— Когда ты приступишь к поискам? — спросил он, обращаясь к греку.
— А я уже приступил, — отвечал Хилон. — И находясь здесь, отвечая на твои любезные вопросы, я тоже ищу. Ты только верь мне, почтенный трибун, и знай, что, кабы у тебя потерялась завязка сандалии, я сумел бы найти завязку или того, кто ее поднял на улице.
— Приходилось ли тебе прежде оказывать подобные услуги? — спросил Петроний.
Грек поднял глаза к потолку.
— Слишком низко ценятся ныне добродетель и мудрость, и даже философ бывает вынужден искать иных средств к существованию.
— Какие они у тебя?
— Все знать и доставлять новости тем, кто их желает знать.
— И тем, кто за них платит?
— Ах, господин, мне ведь необходимо купить себе писца. Иначе мудрость моя умрет вместе со мною.
— Но если ты до сих пор не скопил даже на целый плащ, заслуги твои, видно, не слишком велики.
— Скромность не позволяет мне ими хвалиться. Но сам посуди, господин, теперь ведь нет таких благодетелей, каких было так много в старину и которым было столь же приятно осыпать золотом за услугу, как проглотить устрицу из Путеол [198] . Не заслуги мои малы, мала людская благодарность. А когда порою сбежит ценный раб, кто его находит, если не единственный сын моего отца? Когда на стенах появляются надписи против божественной Поппеи, кто указывает виновников? Кто откопает у книготорговца стишки против императора? Кто донесет, о чем говорят в домах сенаторов и всадников? Кто разносит письма, которые не хотят доверить рабам? Кто подслушивает новости у дверей цирюлен? От кого нет тайн у виноторговцев и хлебопеков? Кому доверяют рабы? Кто способен видеть каждый дом насквозь, от атрия до сада? Кому известны все улицы, переулки, притоны? Кто знает, о чем толкуют в термах, в цирке, на рынке, в школах ланист, в лавках работорговцев и даже в аренариях?
— Клянусь всеми богами, довольно, почтенный мудрец! — вскричал Петроний. — Не то мы потонем в твоих заслугах, добродетели, мудрости и красноречии. Довольно! Мы хотели знать, кто ты, и теперь знаем.
Но Виниций приободрился, он подумал, что этот человек, как пущенная по следу гончая, не остановится, пока не найдет убежище Лигии.
— Превосходно, — сказал Виниций. — Нужны ли тебе какие-нибудь указания?
— Мне надобно оружие.
— Какое? — с удивлением спросил Виниций.
Грек протянул ладонь, а другою рукой изобразил, будто считает монеты.
— Уж такие нынче времена, господин! — со вздохом сказал он.
— Стало быть, — сказал Петроний, — ты будешь ослом, который завоевывает крепость с помощью мешков золота.
— Я всего лишь бедный философ, господин, — смиренно возразил Хилон, — золотом же владеете вы.
Виниций бросил ему кошелек, который грек поймал на лету, хотя у него действительно не хватало двух пальцев на правой руке.
— Я, господин, уже знаю больше, чем ты предполагаешь, — сказал он с повеселевшим лицом. — Я пришел сюда не с пустыми руками. Я знаю, что девушку похитили не люди Авла, с ними я уже говорил. Знаю, что ее нет на Палатине, — там все заняты болезнью маленькой Августы — и, возможно, я даже догадываюсь, почему вы предпочли искать девушку с моей помощью, а не с помощью императорских стражей и солдат. Я знаю, что бежать ей помог слуга, который родом из того же края, что она. Он не мог прибегнуть к помощи рабов, потому что рабы держатся сплоченно и не стали бы ему помогать против твоих людей. Помочь ему могли только единоверцы…
— Вот-вот, Виниций, слушай! — перебил его Петроний. — Разве я не говорил тебе то же самое, слово в слово?
— Мне это лестно, — молвил Хилон. — А девушка, господин, — продолжал он, обращаясь к Виницию, — бесспорно, поклоняется тому же божеству, что и добродетельнейшая из римлянок, истинная матрона, Помпония. Слышал я также, будто Помпонию судили домашним судом за почитание чужих богов, но мне не удалось выведать у слуг, что это за божество и как называются его приверженцы. Если бы мне это узнать, я бы пошел к ним, сделался бы среди них самым благочестивым и снискал бы их доверие. А ведь ты, господин, провел в доме благородного Авла несколько недель, — я и это знаю, — так не можешь ли ты сообщить мне хоть что-нибудь?
— Не могу, — сказал Виниций.
— Вы долго расспрашивали меня о разных вещах, милосердные господа, и я отвечал на ваши вопросы, позвольте же теперь и мне спросить вас. Не случалось ли тебе, почтенный трибун, видеть какие-нибудь статуэтки, жертвы или эмблемы, какие-нибудь амулеты на Помпонии или на твоей божественной Лигии? Не видел ли ты, чтобы они чертили друг другу какие-то знаки, понятные только им одним?
— Знаки? Погоди! Да! Однажды я видел, как Лигия начертила на песке рыбу.
— Рыбу? А-а-а! О-о-о! Один раз она это сделала или несколько?
— Один раз.
— И ты, господин, уверен, что она начертила… рыбу? О-о-о!
— Именно так! — ответил заинтригованный Виниций. — Неужели ты догадываешься, что это означает?
— Догадываюсь ли я?! — воскликнул Хилон.
И, отвешивая прощальный поклон, прибавил:
— Да осыплет вас обоих Фортуна поровну всеми своими дарами, достойнейшие господа.