— Там в сортире на двери нет замка. Сидел на толчке, а ко мне ввалилась какая-то старушка.
Спрашиваю — хотела секса?
А Дэнни отзывается:
— С какой стати?
Мы проходим двойную дверь, которую охраннику нужно открывать, потом ещё одну. Пока идём, у него на бедре звенит связка ключей. Даже на его шее сзади большие складки жира.
— Твоя мама, значит? — произносит Дэнни. — Так она похожа на тебя?
— Может, — говорю. — Только, ну, понял…
И Дэнни спрашивает:
— Только исхудавшая и почти без мозгов, так?
А я отвечаю:
— Слушай, хватит, — говорю. — Ладно, пускай она была говёной матерью, но это единственная мама, которая у меня есть.
— Прости, братан, — извиняется Дэнни и продолжает. — Но разве она не заметит, что я не ты?
Здесь, в Сент-Энтони, приходится опускать шторы ещё дотемна, потому что если кто-нибудь из местных обитателей увидит себя, отражённого в окне, он решит, что там за ним кто-то подсматривает. Называется «затемнение». Когда все старики с закатом сходят с ума.
Этих ребят большей частью можно поставить перед зеркалом и сказать им, что это такой специальный телеканал про старых несчастных умирающих людей, и они будут смотреть его часами.
Беда в том, что мама не станет со мной говорить, когда я Виктор, и не станет со мной говорить, когда я её поверенный. Моя единственная надежда — побыть её государственным защитником, пока Дэнни будет мной. Я могу направлять разговор. Он может слушать. Может так она заговорит.
Представьте, что это вроде гештальт-засады.
По дороге охранник интересуется: не я ли тот парень, что изнасиловал собаку миссис Филдз?
Нет, говорю ему. Эта старая история. Лет восемьдесят ей.
Мамулю мы обнаруживаем в зале, где она сидит перед рассыпанным на столе «паззлом». Тут, пожалуй, вся тысяча кусочков, но нигде нет коробки с рисунком, как оно всё должно смотреться собранным. Оно может стать чем угодно.
Дэнни спрашивает:
— Так это она? — говорит. — Братан, она совсем на тебя не похожа.
Моя мама пихает туда-сюда кусочки головоломки, — некоторые из них перевёрнуты и лежат серой картонной стороной вверх, — и пытается подогнать их в одно.
— Братан, — произносит Дэнни. Разворачивает стул задом наперёд и присаживается на него к столу, склонившись вперёд на спинку. — По моему личному опыту, такие паззлы лучше всего получаются, если сначала собрать все кусочки с плоскими краями.
Мамины глаза обшаривают Дэнни с ног до головы: его лицо, губы под мазью, его бритую голову, прорехи по швам его футболки.
— Доброе утро, миссис Манчини, — начинаю. — Вас пришёл проведать ваш сын Виктор. Вот он, — говорю. — Хотите сообщить ему что-то важное?
— Ага, — подтверждает Дэнни, кивая. — Я Виктор.
Он начинает отбирать кусочки с плоскими краями.
— Эта синяя часть по идее небо или вода? — интересуется.
А мамины старческие голубые глаза наполняются слезами.
— Виктор? — спрашивает она.
Прочищает глотку. Таращась на Дэнни, говорит:
— Ты здесь.
А Дэнни продолжает разгребать пальцами кусочки головоломки, выбирая те, что с плоскими краями и откладывая их в сторону. На щетине его бритой головы остались кусочки белого пуха от красной клетчатой рубашки.
И старческая мамина рука скрипит через стол, накрывая ладонь Дэнни.
— Так рада тебя видеть, — говорит она. — Как ты? Так давно не виделись.
Слезинка вытекает у неё из-под глаза и следует по морщинам в угол рта.
— Боже, — отзывается Дэнни, отдёргивая ладонь. — Миссис Манчини, у вас ледяные руки.
Моя мать отвечает:
— Прости.
Чувствуется запах какой-то закуски, вроде капусты или фасоли, которую здесь разваривают в кашу.
Всё это время продолжаю торчать рядом.
Дэнни выкладывает из кусочков несколько дюймов края. Спрашивает меня:
— Так а когда мы встретим твою ту самую замечательную докторшу?
Мама спохватывается:
— Ты же ещё не уходишь, правда? — смотрит на Дэнни мокрыми глазами, и её старческие брови встречаются над переносицей. — Я так по тебе скучала, — говорит она.
Дэнни отзывается:
— Эй, братан, нам подфартило. Вот уголок!
Трясущаяся как у пьяницы мамина старческая рука с дрожанием поднимается и подбирает комок красного пуха у Дэнни с лысины.
И я вмешиваюсь:
— Простите, миссис Манчини, — говорю. — Вы, случайно, ничего не собирались рассказать вашему сыну?
Моя мама молча смотрит на меня, потом на Дэнни.
— Побудешь тут, Виктор? — спрашивает. — Нам надо поговорить. Мне так много всего нужно объяснить.
— Так объясните, — советую я.
Дэнни отвечает:
— Это, кажется, глаз, — говорит. — Так здесь что, по идее, чьё-то лицо?
Мама поднимает трясущуюся руку открытой ладонью в мою сторону и просит:
— Фред, всё только между мной и моим сыном. Это важный семейный вопрос. Пойди куда-нибудь. Иди посмотри телевизор и дай нам пообщаться наедине.
А я пытаюсь сказать:
— Но…
Но мама повторяет:
— Иди.
Дэнни говорит:
— Вот ещё уголок.
Дэнни выбирает все кусочки с синевой и откладывает их в сторону. Все кусочки одинаковой стандартной формы — жидкие крестики. Расплавленные свастики.
— Иди лучше взамен попробуй спасти ещё кого-нибудь, — говорит мама, не глядя на меня. Смотрит на Дэнни и продолжает. — Виктор пойдёт разыщет тебя, как только мы закончим.
Она наблюдает за мной, пока я не отступаю аж в коридор. После этого говорит Дэнни что-то, чего мне не расслышать. Её трясущаяся рука тянется и трогает блестящую синеватую лысину Дэнни, касается её прямо за ухом. В месте, где прекращается рукав пижамы, старческое её запястье кажется жилистым и тонким, коричневого цвета, как жаренная шейка индейки.
По-прежнему зарывшись носом в головоломку, Дэнни передёргивается.
Меня накрывает запах, — запах подгузников, и надтреснутый голос позади заявляет:
— Ты тот, кто во втором классе швырнул в грязь все мои учебники.
По-прежнему наблюдая за мамой, пытаясь разглядеть, что она говорит, отзываюсь:
— Да вроде бы.
— Что же, значит, ты наконец сознался, — произносит голос. Женщина, похожая на сушёный грибок, берёт меня под руку своими костями.