— Конечно, — рассказывает она. — Я сражалась против всего, но всё чаще и чаще волновалась, что ни разу не была за что-то.
Экран демонстрирует сад, согнутых над костылями старух. Вязнущих в гравии.
— Ой, критиковать, осуждать и жаловаться можно на что угодно, но куда это приведёт меня? — продолжает рассказывать мама, её голос остаётся на заднем плане, пока экран по кругу демонстрирует другие помещения.
На экране столовая, там пусто.
На экране сад. Ещё старики.
Прямо какой-то очень подавляющий веб-сайт. «Смерте-Кэм».
Какой-то чёрно-белый документальный фильм.
— Ныть — это не создавать что-то, — продолжает мамин голос на заднем плане. — Восставать — не восстанавливать. Высмеивать — не возмещать… — и голос в динамике угасает.
Монитор показывает зал и женщину, с головой зарывшуюся в головоломку.
А я переключаюсь с номера на номер, в поисках.
На пятом номере её голос возвращается:
— Мы разобрали мир на части, — говорит она. — Но теперь понятия не имеем, что делать с этими частями, — и голос её снова исчезает.
Монитор демонстрирует один за другим пустые коридоры, которые тянутся во тьму.
На седьмом номере голос возвращается:
— Всё моё поколение: сколько бы мы ни прикалывались над разными вещами, это не делает мир лучше ни на грамм, — говорит она. — Мы провели столько времени, высмеивая созданное другими людьми, что сами создали очень и очень мало.
Её голос доносится из динамика:
— Свой бунт я использовала, как способ укрыться. Критикой мы пользовались, как ложным участием.
Голос на заднем плане:
— Только с виду кажется, будто мы чего-то достигли.
Голос на заднем плане:
— Я так и не вложила в наш мир ничего стоящего.
И на десять секунд экран демонстрирует мою маму и Пэйж в коридоре прямо у входа в комнату для кружков.
Из динамика доносится шершавый и далёкий голос Пэйж Маршалл:
— А как же ваш сын?
Мой нос уткнулся в экран — вот так я близко.
А теперь на экране я, прижавшийся ухом к динамику, одной рукой что-то быстро дёргающий туда-сюда в штанине.
На заднем плане Пэйж спрашивает:
— Как же Виктор?
И, на полном серьёзе, я почти кончаю.
А мамин голос отзывается:
— Виктор? У Виктора, несомненно, есть свои способы бегства.
Потом на заднем плане она смеётся и говорит:
— Материнство — опиум для народа!
И сейчас на экране прямо за моей спиной стоит девушка с конторки с чашкой кофе в руке.
В мой следующий визит мама ещё тоньше, если такое возможно. Шея у неё с виду кажется такой толщины, как моё запястье, жёлтая кожа тонет в глубоких пустотах между связками и глоткой. Лицо её не скрывает череп, заключённый вовнутрь. Она перекатывает голову на бок, чтобы увидеть меня, стоящего в дверях, а уголки её глаз забиты какой-то серой слизью.
Одеяло безвольно и пусто свисает между двумя возвышенностями её берцовых костей. Единственные другие ориентиры, которые можно разглядеть — это колени.
Она просовывает руку сквозь хромированные перила кровати, жуткую и тощую, — словно ко мне тянется куриная лапа, и сглатывает. Её челюсти движутся с усилием, между губ паутина слюней; и вот она говорит мне, тянется и говорит мне:
— Морти, — говорит. — Я не сутенёрша, — руки сжаты в узловатые кулачки, она трясёт ими в воздухе и продолжает. — Делаю заявление феминистки. Как такое могло оказаться проституцией, если все те женщины были мертвы?
Я принёс красивый букетик цветов и открытку с пожеланиями выздоровления. Это прямо после работы, поэтому на мне бриджи и камзол. Ботинки с пряжками и чулки со стрелкой, которые демонстрируют мои тощие ляжки, заляпаны грязью.
А мама требует:
— Морти, тебе нужно настоять, чтобы всё дело вышвырнули из суда, — и со вздохом укладывается на кучу подушек. От слюней изо рта белая наволочка окрашивается в светло-голубой, касаясь её щеки.
Открытка с пожеланиями выздоровления здесь не поможет.
Её рука хватается за воздух, и она просит:
— Ах да, и кстати, Морти, тебе нужно позвонить Виктору.
В её комнате тот самый запах, так же пахнут теннисные туфли Дэнни в сентябре, после того, как он таскает их всё лето без носков.
От красивого букетика цветов здесь толку ни на грамм.
В кармане моего камзола — её дневник. Между страницами дневника торчит старый счёт от центра по уходу. Втыкаю цветы в утку, пока отправляюсь поискать вазу и, может быть, что-нибудь ей поесть. Столько той фигни, шоколадного пудинга, сколько смогу унести. Что-нибудь, что можно затолкать ложкой ей в рот и заставить проглотить.
При таком её виде, я не могу находиться здесь и не могу в другом месте. Когда ухожу, она говорит:
— Тебе нужно поторопиться и разыскать Виктора. Ты должен заставить его помочь доктору Маршалл. Прошу. Он должен помочь доктору Маршалл спасти меня.
Как будто что-то бывает случайно.
Снаружи в коридоре доктор Маршалл, на ней очки, она читает что-то с планшетки.
— Думаю, тебе будет интересно, — говорит. Склоняется к перилам, опоясывающим коридор, и продолжает. — Что вес твоей матери за эту неделю упал до восьмидесяти пяти фунтов.
Убирает планшетку за спину, обеими руками прижав её к перилам. Из-за такой позы её груди выпячиваются вперёд. Бедра выгибаются мне навстречу. Пэйж Маршалл проводит изнутри языком по нижней губе и спрашивает:
— Ещё не думал насчёт что-нибудь предпринять?
Система поддержки жизни, питание через трубку, аппараты искусственного дыхания — в медицине такое называют «героические меры».
«Не знаю», — говорю.
Стоим на месте в ожидании, пока кто-то из нас сдвинется хоть на дюйм.
Две улыбающиеся старушки тащатся мимо нас, одна показывает пальцем и сообщает другой:
— Это тот милый юноша, про которого я тебе рассказывала. Это он удавил моего котика.
Другая дама, в криво застёгнутом свитере, отзывается:
— И не говори, — отвечает. — Один раз он избил мою сестру чуть не до смерти.
Они тащатся вдаль.
— Очень мило, — замечает доктор Маршалл. — Я про то, что ты делаешь. Ты даёшь этим людям завершение самых больших проблем их жизней.
Сейчас она смотрится так, что приходится думать про аварии из кучи машин. Представлять кровавую кашу из двух вмазавшихся лоб в лоб автомобилей. Она выглядит так, что приходится воображать братские могилы, чтобы удержаться в седле хоть полминуты.