Перенесемся в ту ночь, когда кто-то звонит с телефона-автомата и спрашивает, являются ли мои предки родителями Шейна Макфарленда. Предки отвечают, возможно. Тогда им сообщают, что Шейн мертв.
Какой- то другой голос говорит звонящему: расскажи им и все остальное.
Третий голос произносит: передай им, что мисс Шейн их не переваривала, что ее последними словами были слова: пусть знают, что история еще не закончена.
Кто- то разражается смехом.
Перенесемся к нам, сидящим в темноте на кухне, поглощающим блюдо из поваренной книги "ПиФлэга".
Папа говорит:
- Ну так что, детка, ты хочешь принять участие в завтрашней демонстрации?
Мама добавляет:
- Это чрезвычайно важно для защиты прав гомосексуалистов.
Покажи мне мужество.
Вспышка.
Покажи мне терпимость.
Вспышка.
Покажи мне мудрость.
Вспышка.
Перенесемся к действительности.
Я отвечаю:
- Нет.
Перенесемся в огромный тихий дом Эви.
Час ночи. Манус прекращает вопить, и я могу спокойно обмозговать ситуацию.
Эви в Канкуне. Наверное, ждет, что ей позвонит полиция и сообщит о подозрении монстра без челюсти, оставшегося караулить ее дом, в убийстве Мануса Келли, ее тайного любовника, ворвавшегося в этот дом посреди ночи с шестнадцатидюймовым ножом.
Наверняка Эви сейчас не спит. Сидит в номере какого-нибудь мексиканского отеля и пытается вспомнить, какова разница во времени между Канкуном, куда она уехала на съемки, и забытым Богом местом, где стоит ее дом. В котором осталась я и, возможно, уже лежу мертвая.
Скажу прямо: смышленой Эви не назовешь. В сезон максимального товарооборота никому и в голову не придет проводить в Канкуне съемки. Особенно приглашать на них ширококостных девушек-ковбоев, подобных Эви Коттрелл.
Если бы я умерла, для Эви открылся бы ряд заманчивых возможностей.
Я - невидимый никто, сидящий на белом диване, обитом тканью парчового типа напротив другого такого
же дивана. Передо мной кофейный столик, похожий на глыбу малахита.
Эви спала с моим женихом, поэтому теперь я готова сделать с ней что угодно.
После просмотра фильма, в котором один из героев неожиданно становится невидимым - в результате ядерного излучения или какого-нибудь научного эксперимента, - непременно задаешься вопросом: а что сделал бы я, если бы превратился в невидимку?…
Я, например, любила представлять, что со мной случается нечто подобное. Невидимая, я тут же отправилась бы в мужскую раздевалку в "Голдз джим" или лучше в раздевалку "Окленд Рейдерз". Окинула бы этих красавцев оценивающим взглядом. А еще сходила бы в "У Тиф-фани", выбрала бы себе пару бриллиантовых диадем или что-нибудь в этом роде.
Манус не смог зарезать меня сегодня. Потерял дар речи, когда я появилась на лестнице. Подумал, что я - это Эви, что она всадила в меня пулю, когда я спала в ее кровати.
Если бы папа пришел на мои похороны, то обязательно стал бы всем рассказывать, что я мечтала вернуться в колледж и получить-таки диплом персонального тренера по фитнесу. А потом непременно пошла бы учиться на врача.
О, папа, папа, папа, папа, папочка!
Я так и не смогла сдать биологию. Потому что ничего не знала об эмбриональном периоде развития свиньи.
А теперь я труп.
Прости меня, мама.
Прости меня, Господи.
Эви стояла бы рядом с моей мамой. Рядом с моим гробом. Эви притворно пошатнулась бы и вцепилась бы в Мануса, якобы чтобы не упасть.
Из одежды Эви, несомненно, выбрала бы для меня и дала представителю похоронного бюро что-нибудь нелепое.
Итак, мои похороны. Свободной рукой Эви обнимает мою маму. А Манус не уходит с погребальной церемонии сразу же просто потому, что не желает показаться невежливым. Я лежу в гробу, обитом синим вельветом, как будто в синем нутре машины "линкольн-таун".
Благодаря Эви на мне желтое кимоно из шелка с огромными разрезами по бокам и вышитыми красными драконами в районе груди и бедер - вечерний наряд китайской наложницы. На моих ногах черные ажурные чулки.
И красные туфли на высоких каблуках.
А челюстной кости у меня нет.
Эви, естественно, говорит моей маме:
- Ей нравился этот наряд. Желтое кимоно было ее любимым.
Чуткая Эви бормочет:
- Представляю, как вам тяжело. Потерять обоих детей…
Я с удовольствием прикончила бы эту Эви.
Я заплатила бы змеям, чтобы те ее ужалили.
На мои похороны Эви надела бы черный костюм для коктейля от Рея Кавакубо: шелковую юбку с асимметричным краем и топ без бретелей. А плечи и руки покрыла бы прозрачным черным шифоном.
У Эви с собой драгоценности - крупные изумруды, подчеркивающие зелень ее глаз. А также смена аксессуаров. Так что по окончании этого мероприятия она может спокойно отправляться на танцы.
Я ненавижу Эви.
Мой удел - гнить обескровленной в этом отвратительном трансвеститском наряде, в платье токийской розы Сюзи Вонг. Оно мне велико, поэтому работникам похоронного бюро пришлось заколоть его на спине в нескольких местах булавками.
Мертвая, я выгляжу как дерьмо.
Я выгляжу как мертвое дерьмо.
Мне хочется зарезать Эви прямо сейчас, по телефону.
Мы поставили бы урну с ее прахом где-нибудь в техасском фамильном склепе. Я сказала бы миссис Кот-трелл, что Эви действительно всю жизнь мечтала быть кремированной.
Что касается меня, я надела бы на похороны Эви то черное кожаное коротенькое платье от Джанни Версаче, плотно облегающее фигуру. И длиннющие шелковые перчатки.
Я сидела бы на заднем сиденье огромного черного траурного "кадиллака" рядом с Манусом. На моей голове красовалась бы та шляпа с черной вуалью от Кристиана Лакруа, напоминающая автомобильное колесо. Позднее я могла бы ее снять и преспокойно идти на предварительный осмотр выставленных на аукцион роскошных вещей, или на распродажу жилья, или в какой-нибудь ресторан.
А Эви была бы дерьмом. Вернее, пеплом.
Сидя одна в гостиной Эви, я беру со столика, похожего на глыбу малахита, хрустальный портсигар и швыряю его в камин из красного кирпича.
Раздается звук бьющегося стекла. Сигареты, спички и осколки разлетаются в разные стороны.
Потерянная девушка, представительница буржуазного класса, я вдруг жалею о своем поступке, встаю с дивана, подхожу к камину, опускаюсь на колени и начинаю собирать осколки и сигареты.