Он медленно встал из-за стола. И поплелся к Карсону.
Бенджозеф ушел в отставку.
На заседании в Солнечном доме, продолжавшемся до глубокой ночи, когда Бенджозеф пытался изложить представительной власти свои доводы, старого президента захлопали.
Денхольм Картис поставил вопрос о недоверии президенту. Голосовали тайно, и Саймон Пауйс мастерски сжульничал, делая вид, будто поддерживает Бенджозефа. Министр ухитрился создать образ непреклонного человека, оставшегося со своим вождем из чистой преданности. Несмотря на поддержку – или видимость поддержки – осторожной политики Бенджозефа, уважение общественности к Саймону Пауйсу возросло. Без сомнения, на президентских выборах ему гарантированы голоса сторонников Солрефа. Алан был уверен, что на самом деле его дед голосовал против Бенджозефа. Возможно, принципы у старика имелись – и даже в избытке – но сейчас, похоже, они не могли перевесить действий Саймона Пауйса. Такая необычайная двойственность, видимо, присущая даже лучшим политикам, не являлась для Алана новостью, и все же постоянно возмущала.
В два часа ночи Бенджозеф, сбитый с толку, как он считал, безрассудным поведением части обитателей Солнечного дома, неохотно заявил о своей отставке с поста президента до окончания срока полномочий, который должен был продлиться еще восемнадцать месяцев; на том сессия и завершилась.
Алан прочел или увидел это за завтраком, глядя то в газету, то в лазервид, и собирая воедино подробности этой драматической – а в некоторых отношениях и трагической – сессии. Он, пожалуй, сочувствовал Бенджозефу. Возможно, это старый и мудрый, а может, и просто старый человек. Саймон Пауйс был моложе всего на пять лет, но обладал жизненной силой, несоответствовавшей его возрасту. Алан рассудительно отметил, что сама Хэлен Картис не требовала отставки президента, хотя ее товарищи по партии шумно на него нападали. Было бы недипломатично и невежливо будущему президенту добиваться ухода нынешнего главы государства.
Он вздохнул и допил кофе – новый сорт, из которого удалили кофеин и заменили каким-то «менее вредным» стимулятором. Что удивительно, вкус кофе от такой замены улучшился, пусть Алану и не хотелось этого признавать.
Теперь предстояла схватка между его дедом и двоюродной сестрой. Поймет ли наконец Саймон Пауйс что к чему, перестанет ли обращать внимание на проблему Огненного Шута? Поскольку она пока еще не стала настоящей проблемой. Для этого нужна политическая борьба. Или по-прежнему будет лезть в бутылку? Алан с грустью предчувствовал, что будет – особенно, если Хэлен включит Огненного Шута в свою платформу.
Когда он добрался до конторы, Карсон выглядел бледно, даже хуже обычного. Глав городских администраций подбирают не по внешнему виду, но сейчас Алан скорее захотел бы видеть своего начальника улыбчивым, приятной наружности сексапильным мужчиной, который смог бы заморочить голову общественности относительно истинного положения дел.
– Что вам сказал Б'Ула, сэр? – спросил Алан.
– Я не смог с ним связаться, Алан. Пытался найти его на работе, однако он, должно быть, ушел, как только закончил с тобой разговаривать. Пробовал достать его дома, но жена сказала, что он еще не приходил. Позже я еще раз набирал его домашний номер, но он там по-прежнему не появлялся.
– Интересно, чем он занят?
– Могу тебе сказать. Он повсюду распространяет те самые новости. Не только распространяет, но и приукрашивает. Можно себе представить, что он говорит.
– Я могу представить, что сказал бы кто-то еще… Но Б'Ула…
– Я только что побеседовал с председателем Фоу. Он говорит, что Совет выказывает серьезнейшее беспокойство и полагает, что мы должны были точнее расценить Б'Ула. Я им намекнул, что это они его назначили. Похоже, однако, что мы стали козлами отпущения – и для общества, и, видимо, для Совета.
– Сегодня так много новостей о «бурных дебатах в Солнечном доме», что до нас они, возможно, пока не добрались, – притворно-весело сказал Алан. – Но, без сомнения, доберутся через час-другой.
– Я тоже так считаю. Ладно, у нас еще есть, чем заняться. Схожу сам в коммунальный, узнаю, что там думают об этом проекте. Если они настроены против столь же решительно, как и Б'Ула, у нас скоро начнутся неприятности с профсоюзами.
– И что же мы тогда будем делать?
– Что, что… Сами эти входы проклятые кирпичами закладывать, – Карсон выругался.
– Дохлое дело! – воскликнул потрясенный Алан. – Тогда мы столкнемся со всеобщей забастовкой! – Он не ошибался.
– Надеюсь, городской Совет поймет, чем это грозит, и с почетом отступит, – Карсон двинулся к двери. – Но не похоже, чтоб они собирались так сделать, судя по тону председателя Фоу. До встречи, Алан. Займись чем-нибудь, пока я выясняю, что происходит.
Когда Алан начал рыться у себя в картотеке, вошел его секретарь.
Он поднял бровь.
– Где Ливай?
– Он сегодня утром не приходил, господин Пауйс.
– Он болен?
– По-моему, нет. Я слышал, будто он попросил у кассиров расчет и говорил что-то насчет отставки.
– Понятно. В таком случае не принесете ли вы мне материалы касательно пешеходного сообщения? Кажется, номер документов – PV12.
Вгрызаясь в однообразную работу, Алан узнал от секретаря, что около четверти служащих городской администрации сегодня утром не приступало к исполнению своих обязанностей. Это составляло свыше трехсот человек. Где они все? Почему они ушли, было очевидно.
Дело принимало чудовищный оборот. Если в одном лишь здании триста человек испытывали к Огненному Шуту столь сильные чувства, сколько же миллионов его поддерживают?
Невероятно. Алан чувствовал, что так много людей не могло выйти из себя лишь из-за обещанного закрытия действительно неиспользовавшихся уровней – и по этой причине бросить работу в знак поддержки Огненного Шута. Должно быть, Огненный Шут олицетворял нечто, какую-то потребность современного человечества, о которой, возможно, знали социологи. Он решил не справляться у социологов, дабы избегнуть риска оказаться погребенным под таким множеством объясняющих это явление теорий, которые еще больше затуманили бы ему рассудок.
Но что же это за тонкий Zeitgeist [1] ?
Возможно, мир охватит пламя, прежде чем он выяснит. Возможно, что бы ни случилось, он никогда по-настоящему не узнает. Он решил, что стал излишне напыщенным. И все же он был крайне озабочен. Ему нравились мир и покой – одна из причин, по которой он отверг мысль заняться политикой – а все вокруг пребывало отнюдь не в умиротворенном состоянии.
Взвесив факты, он пришел к выводу, что это не местное возмущение, что оно станет расти, пока его не обуздают или оно не исчезнет само по себе. Что затеял его дед? Конечно, в действительности – ничего. Его поступок лишь привел к тому, что нечто до того скрытое – чем бы оно ни являлось – стало явным.