Я улыбнулся, но тут же согнал улыбку с лица, испугавшись оскорбить девушку.
— Такого места я не помню, — сказал я. — Я помню только битвы. Если я где-то и обитал, то не в краю вечного счастья, а во многих землях, в землях, где ведется бесконечный бой.
Внезапно я ощутил себя подавленным и утомленным.
— Бесконечный бой, — повторил я и вздохнул. Иолинда сочувственно поглядела на меня.
— По-твоему, такова твоя судьба — вечно сражаться с врагами человечества? Я нахмурился.
— Не совсем так. Я помню времена, когда я не был человеком в том смысле, в каком ты понимаешь это слово. Если, как я сказал, мой дух перебывал во многих оболочках, то надо признать, что порой оболочки были… гм… чужими.
Я решил не додумывать мысль до конца. Она была слишком сложной, чтобы ухватить, слишком страшной, чтобы жить с ней.
Иолинда встревожилась. Встав с постели, она метнула на меня недоверчивый взгляд.
— Но не… не… Я улыбнулся:
— Элдреном? Не знаю. Вряд ли, ибо это слово ничего мне не говорит.
Она облегченно вздохнула.
— Так тяжело верить… — проговорила она.
— Верить чему? Словам?
— Чему угодно! Когда-то, видно, по молодости, я считала, что понимаю мир. Теперь же я ничего не понимаю. Я не знаю даже, доживу ли до следующего утра.
— Твои страхи не новы, они терзают всех смертных, — сказал я тихо, — Мы, к сожалению, не вечны.
— Мы? — недобро усмехнулась Иолинда. — Ты бессмертен, Эрекозе!
Мои мысли до сих пор обращены были на другое. А вдруг и в самом деле? В конце концов, почему бы и нет? Я рассмеялся.
— Скоро мы это узнаем, — сказал я, — в первой же схватке с элдренами.
С уст девушки сорвался еле слышный стон.
— О! — вскричала Иолинда. — Не говори так! Она повернулась к двери.
— Ты бессмертен, Эрекозе! Ты… ты вечен! Только в тебе могу я быть уверенной, только тебе могу доверять. Не шути так. Я умоляю тебя, не шути так!
Ее волнение привело меня в замешательство. Не будь я под одеялом абсолютно голым, я бы поднялся с постели, обнял девушку и постарался бы ее утешить. Правда, она уже видела меня нагишом, когда я возник из ничего в гробнице Эрекозе, но я недостаточно разбирался в здешних обычаях и потому не в состоянии был сказать, шокировал ее тогда мой вид или нет.
— Прости меня, Иолинда, — проговорил я, — я не думал…
О чем я не подумал? О том, как сильно бедняжка напугана? Или о чем-то более серьезном?
— Не уходи, — попросил я.
Она остановилась у двери и обернулась ко мне; в ее огромных прекрасных глазах стояли слезы.
— Ты вечен, Эрекозе. Ты бессмертен. Ты никогда не умрешь!
Я промолчал.
Насколько я мог судить, в первой же стычке с элдренами меня поджидает смерть.
Внезапно я осознал, какую ношу согласился на себя взвалить. Иолинда вышла из комнаты, и я, обессиленный, рухнул на подушки.
Я судорожно сглотнул. Сдюжу ли?
Хочу ли я нести такую ношу?
Нет. Особой уверенности в себе у меня не было, так же как и причин считать себя отменным военачальникам. Взять того же Каторна, так у него куда больше опыта в подобных делах. Он вправе таить на меня злобу. Я перебежал ему дорогу, лишил его того, чего он вполне заслуживал. Неожиданно я понял Каторна и посочувствовал ему.
Какое у меня право вести человечество в битву, которая решит его судьбу?
Никакого.
Потом пришла другая мысль.
«По какому праву человечество ждет от меня подвига?» — подумал я, охваченный жалостью к самому себе.
Они пробудили меня ото сна, прервав спокойную, размеренную жизнь Джона Дейкера. А теперь они требуют, чтобы я вернул им надежду и силы, которые они растеряли.
Я лежал в постели и ненавидел их всех — короля Ригеноса, Каторна и людей вообще, в том числе — прекрасную Иолинду, которые вынудили меня задуматься над этим.
Эрекозе-Воитель, защитник человечества, Величайший из Героев, а в сущности — несчастный человек, лежал в постели, трясясь от страха и оплакивая свою участь.
Со смущением и досадой позволил я рабам вымыть меня и побрить. Потом встал и облачился в простую тунику. Пройдя в оружейную палату, я снял со стены ножны, в которые был запрятан мой меч.
Я обнажил клинок, и прежний восторг пронизал мое тело. Я начисто забыл про недавние страхи и громко рассмеялся, размахивая мечом над головой и ощущая, как наливаются силой мышцы.
Я сделал выпад, и мне почудилось, будто меч превратился в часть моего тела, будто он стал еще одним членом, о существовании которого я до сих пор не догадывался. Я воздел клинок над собой, затем с силой опустил вниз, закрутил им в воздухе… Мне радостно было держать его в руках.
Он сотворил из меня того, кем я никогда раньше не был. Он сотворил из меня мужчину. Воина. Победителя.
В бытность мою Джоном Дейкером мне лишь пару раз случалось сжимать в ладони меч. Если верить тем моим друзьям, которые считали, что они на этом деле собаку съели, то вид у меня тогда был не ахти.
Увидев боязливо жмущегося к стене раба, я с неохотой убрал клинок обратно в ножны. Я вспомнил, что только Эрекозе может не опасаться меча.
— Что там? — спросил я.
— Пришел сенешаль Каторн, господин. Он хочет говорить с тобой.
Я повесил ножны на стену.
— Зови, — приказал я рабу.
В палату быстрым шагом вошел Каторн. Как видно, ему пришлось некоторое время дожидаться у двери, и потому настроение у него было ничуть не лучше, чем в нашу первую встречу. Его сапоги с металлическими набойками звонко процокали по каменному полу оружейной палаты.
— Доброго утра, господин мой Эрекозе, — сказал он.
Я поклонился.
— Приветствую тебя, сенешаль Каторн. Извини, если заставил тебя ждать. Я пробовал меч.
— По имени Канайана, — проговорил Каторн, задумчиво глядя на оружие.
— Он самый, — сказал я. — Не хочешь ли подкрепиться, сенешаль Каторн?
Я изо всех сил старался быть с ним любезным, и не только потому, что глупо в канун грандиозной битвы заводить себе врага в лице столь опытного воина, но из-за того еще, что, как я уже говорил, я ему сочувствовал.
Однако Каторн, очевидно, не собирался идти на мировую.
— Я позавтракал на рассвете, — бросил он. — У нас есть более срочные дела, господин Эрекозе.
— Какие же? — я решил не замечать его дерзости.
— Дела войны, господин мой. Других нет.