– Так это вы – мистер Бастэйбл?
На этот вопрос я пробормотал утвердительный ответ. Я совершенно не представлял себе, как следует разговаривать с тираном и захватчиком, на чьих руках кровь тысяч невинных людей.
– Я ваш должник, мистер Бастэйбл.
Я ощутил, как вокруг нас постепенно смолкают разговоры, и покраснел. Мисс Перссон, сияя, улыбалась мне, так же, как и президент Ганди. Я чувствовал себя довольно глупо.
– В самом деле, сэр? – спросил я. Все это прозвучало более чем бездарно, поскольку я пытался вновь обрести равновесие, и память моя кричала, что человек этот, вопреки видимости, является заклятым врагом моей расы. Но довольно трудно держаться презрительно и гордо – и в то же время вести себя согласно требованиям этикета. Приняв приглашение на ужин во дворец, я, следовательно, взял на себя обязательство не оскорблять президента Ганди и его гостей.
Генерал Гуд рассмеялся своим глубоким смехом:
– Вы спасли жизнь кое-кому, кто мне дорог, – он погладил Уну Перссон по руке. – Вы ведь не забыли еще об этом, мистер Бастэйбл?
Я ответил, что не вижу в этом ничего особенного, любой другой сделал бы на моем месте то же самое, и так далее.
– Как мне сказала мисс Перссон, вы проявили большое мужество.
На это я ничего не ответил. Генерал Гуд продолжал:
– В самом деле, без вашей помощи я бы не смог продолжать разрабатывать некоторые свои военные планы. Каким бы ни был цвет вашей кожи, я верю, в вашей груди бьется сердце черного человека.
Воистину что за причудливая ирония! Ему удалось впутать меня в свои преступления и умело воспользоваться моим смущением.
– Если вы когда-нибудь решите покинуть службу в Бантустане, – продолжал он, – то государство Ашанти с радостью примет ваши услуги. В конце концов, вы уже сейчас доказали свою верность нашему делу не словами, а поступком.
Я чувствовал, что взгляды всех белых в этом зале направлены на меня. Это было уже чересчур. Охваченный гневом, я выпалил:
– Мне очень жаль, сэр, но моя верность «не словом, а поступками» отдана делу пацифизма и возрождения здорового мира. Я не смогу так запросто присоединиться к хладнокровному убийце детей и женщин моей расы!
Теперь в зале царила мертвая тишина. Однако генерал Гуд вскоре разбил ледяную атмосферу, откинувшись в своем кресле, улыбнувшись и покачав головой:
– Мистер Бастэйбл, я не испытываю никакого отвращения к белому человеку. На своем месте он чрезвычайно полезен. Многие посты занимают у меня белые. Есть даже отдельные личности, выказывающие качества, присущие африканцам. Таким людям в государстве Ашанти предоставляются все возможности для раскрытия своих способностей. Боюсь, у вас успело сложиться довольно неприятное впечатление обо мне – напротив, я же испытываю к вам лишь большое уважение, – он поднял стакан, приветствуя меня. – Ваше здоровье, мистер Бастэйбл. Мое предложение сделано вполне искренне. Президент Ганди и я решили обменяться посольствами. Я буду настоятельно просить его включить вас в число тех, кого он отправит в Новый Кумаси [12] . Там вы смогли бы составить себе персональное мнение о том, действительно ли я такой тиран, каким вам меня изобразили.
Теперь ярость моя была столь велика, что я вообще не смог ему отвечать. Президент Ганди тактично увлек генерала Гуда разговором, и немного позднее за моей спиной появился Корженёвский, он постучал меня по плечу и вывел из зала.
Мои чувства были, мягко говоря, взбудоражены. Меня рвали на части кипящая злоба, память о публичном позоре, желание сохранить верность президенту Ганди и его мечте о мире; моя собственная реакция на Гуда. Теперь мне вовсе не казалось чудом, что ему удалось добиться такого трепета во всем мире. Пусть он тиран и убийца – ему великолепно удается изображать из себя личность необычайной притягательности, обладающей силой завораживать даже тех, кто его ненавидит. Я ожидал встретить буйного варвара, а вместо этого увидел утонченного политика, американца (как я позднее узнал), получившего образование в Оксфорде и Гейдельберге и имевшего выдающиеся перспективы в академической карьере, прежде чем он отложил в сторону книги и взялся за меч.
Я весь дрожал и был готов разрыдаться, когда Корженёвский доставил меня на квартиру и попытался успокоить. Прошло несколько часов, прежде чем я избавился от бессмысленной ярости. Я много пил, слишком много, и, вероятно, изрядное количество алкоголя в соединении с моральной усталостью дали себя знать. Вот я еще изрыгаю проклятия Черному Аттиле, а в следующее мгновение валюсь без сил на пол.
Корженёвскому пришлось уложить меня в постель. На следующее утро я проснулся с самой ужасной головной болью, какую когда-либо испытывал; все еще во вчерашнем настроении, однако больше был не в силах выразить его словами. Стук в дверь разбудил меня окончательно. Прислуживавший мне паренек открыл ее и спустя короткое время принес поднос с моим завтраком. На подносе лежало письмо с президентской печатью. Я отодвинул поднос в сторону и принялся рассматривать конверт. Я почти боялся его открывать. Без сомнения, письмо содержит строгий выговор за мое поведение на вчерашнем банкете. Но я ни о чем не сожалел.
Я улегся в постель все еще с конвертом в руке и принялся выдумывать блестящие ответы, которыми пригвоздил бы Гуда к позорному столбу, если бы только меня не покинул здравый человеческий рассудок.
Я не позволю ему очаровывать меня! Я стану судить о нем только по его поступкам, я не смею больше забывать, что он разрушил все европейские города и поработил их жителей. Я сожалел, что при встрече не смог привести ни один из этих аргументов. Никогда не думал, что политические проблемы можно разрешить силой, но у меня сложилось впечатление, что если и есть человек, заслуживший, чтобы его убили, то это Цицеро Гуд. Тот факт, что он получил блестящее образование, делало его в моих глазах еще большим негодяем, потому что он обратил полученные знания во зло и использовал их для своего расистского крестового похода. Он может опутывать политику геноцида смелой ложью, но то, что он делал в прошлые годы, говорит само за себя. В это мгновение я, как Капони, с величайшим удовольствием разорвал бы его голыми руками.
Появление Корженёвского заставило меня немного успокоиться. Он встал в ногах моей кровати, поглядел на меня с насмешливым сочувствием и осведомился, как у меня дела.
– Ничего особенного, – заверил я и показал ему письмо. – Полагаю, я созрел для того, чтобы меня выкинули вон. Меня ничуть не удивит, если вскоре я буду вынужден покинуть Бантустан.
– Но вы ведь даже не распечатали письма, старина!
Я передал ему конверт:
– Вскройте его! И скажите мне самое худшее!
Корженёвский подошел к моему письменному столу, взял нож для разрезания бумаг и вскрыл конверт. Он пробежал глазами содержимое – один-единственный листок бумаги – и прочитал со своим гортанным акцентом: