– Вот и хорошо! – сказал он.
А уж с ее коровами как он замечательно обходился! Когда он по ее просьбе помогал ей в коровнике, заменяя Берри, то – как она, смеясь, рассказывала своей подружке Тауни – коровы слушались его лучше, чем старого пастушьего пса Брена. «Он с ними разговаривает, и, клянусь, они понимают, что он им говорит!» – восхищалась Гифт. Она не знала, как он там, на верхних пастбищах, лечит бычков, но все хозяева отзывались о нем очень хорошо. Хотя, конечно, они-то готовы были ухватиться за любое предложение о помощи. У Сана погибла уже половина стада. Олдер даже и сказать не мог, сколько голов скота он уже потерял. Туши мертвых животных валялись повсюду. Если бы не холода, все Болота давно провоняли бы тухлятиной. Воду сырой пить было невозможно, ее необходимо было кипятить в течение часа; чистой оставалась вода только в двух глубоких колодцах – в усадьбе Гифт и в том колодце, где бил родник, давший деревне ее название.
Однажды утром к ней во двор прискакал верхом один из пастухов Олдера, ведя в поводу оседланного мула.
– Господин Олдер сказал, что господин Отак может взять этого мула, потому что до Восточного Пастбища отсюда миль десять-двенадцать, – сказал молодой пастух.
Утро было ясное, но болота скрывала сияющая дымка испарений. Вершина Анданден словно плыла над этой туманной дымкой и, казалось, то и дело меняла свою форму на фоне северного края небес.
Целитель ничего не ответил пастуху, а направился прямиком к мулу или, точнее, к лошаку, поскольку это был отпрыск большой ослицы, принадлежавшей Сану, и белого жеребца из конюшни Олдера. Молоденький лошак был симпатичным белоснежным животным с приятной мордой. Отак подошел к лошаку и с минуту что-то шептал ему прямо в изящное ухо, ласково почесывая лоб животного.
– Вот он всегда так говорит с ними, – сказал пастух. Он смотрел на целителя восхищенно и в то же время чуть пренебрежительно. Гифт хорошо его знала: это был один из дружков Берри, тоже большой любитель выпить, но, в общем, парень неплохой.
– А лечит-то он как? – спросила она пастуха.
– Ну, эпидемию-то он, конечно, сразу остановить не сможет… Но, похоже, вылечивает тех, у кого еще вертячка не началась. А тех, что еще не заболели, говорит, что и вовсе убережет. Так что хозяева-то за ним прямо бегают; просят поехать и туда, и сюда, чтобы сделал хоть что-нибудь. Для многих, правда, уж слишком поздно оказывается.
Отак проверил стремена, отпустил немного уздечку и вскочил в седло не то чтобы очень ловко, но так, что лошак не выказал ни малейшего нетерпения. И даже повернул к наезднику свою длинную красивую морду и ласково посмотрел на него своими прекрасными темными глазами. И Отак ему улыбнулся! Гифт еще ни разу не видела, чтобы он улыбался!
– Ну что, поехали? – сказал он пастуху, который тут же тронул свою маленькую кобылку, махнув Гифт на прощанье рукой. Кобылка фыркнула, словно тоже прощаясь. Целитель двинулся следом за пастухом. Лошак, длинноногий и изящный, шел легко, его белая шкура прямо-таки сияла в утреннем свете, и Гифт вдруг подумала, что ее постоялец сейчас очень похож на принца из сказки. Потом наездники нырнули в светящийся туман, висевший над покрытыми снегом полями, и растворились в нем.
На пастбищах работы хватало. «А у кого дел мало?» – спросила его тогда Эмер, показывая свои округлые сильные руки с натруженными, загрубелыми, покрасневшими пальцами. Олдер очень рассчитывал, что целитель останется на Верхних пастбищах до тех пор, пока не осмотрит всех бычков в его огромных стадах, и послал ему в помощь еще двух пастухов. Пастухи устроили что-то вроде шалаша – набросали на землю побольше сухой травы и тростника и над этой подстилкой сделали двускатный навес. Топлива для костра на болотах практически не было, только ветки низкорослого редкого кустарника да сухой тростник, и такого огня едва хватало на то, чтобы вскипятить воды, а уж о том, чтобы согреться, можно было только мечтать. Пастухи постарались согнать животных в стадо, чтобы Отаку легче было их осматривать и не бегать за каждым по отдельности, потому что обычно бычки разбредались по всему пастбищу в поисках корма – сухой подмерзшей травы. Но удержать животных вместе оказалось им не под силу, и они сердились и на бычков, и на целителя, который делал все слишком медленно. А он все удивлялся тому, как нетерпеливы пастухи в обращении с животными и считают их чем-то вроде неодушевленных предметов, так сплавщики леса обращаются с бревнами – просто с позиции силы.
Впрочем, у них и по отношению к нему терпения не хватало, и они все покрикивали на него, требуя, чтобы двигался быстрее и поскорее кончал бы с «этой мутотой». Они и друг на друга постоянно огрызались, и на собственную жизнь без конца злились, а если и вели друг с другом какие-то мирные разговоры, то всегда о том, как будут развлекаться в ближайшем городе, Ораби, когда получат жалованье. Ириотх немало выслушал историй об определенных достоинствах шлюх из Ораби, Дейзи и Голди, и еще какой-то особы, которую они называли довольно странно: Купина Неопалимая. И он был вынужден слушать все это, сидя с ними рядом у костра, потому что всем им было необходимо хотя бы немного согреться, но сидеть ему рядом с ними совсем не хотелось. Он чувствовал в них некий неясный страх по отношению к нему, колдуну, а также – определенную ревность, но сильнее все же было их неосознанное презрение к нему, потому что он был гораздо старше и потому что он был иным. Совершенно не таким, как они. Со страхом и ревностью он был знаком хорошо и старался их избегать, да и презрение он помнил. И был очень рад, что не похож на этих людей, что они не воспринимают его как своего, что они даже разговаривать с ним не хотят. И он очень боялся, что как-нибудь не выдержит и согрешит против них.
Он вставал очень рано, как только занимался ледяной рассвет и пастухи еще спали, завернувшись в свои одеяла. Он знал, где пасется скот, и сразу отправлялся туда. Теперь он уже очень хорошо познакомился с особенностями проклятой болезни и чувствовал ее присутствие в животном, как легкое жжение или покалывание в руках, а иногда как дурноту, если болезнь успела зайти слишком далеко. Однажды, приблизившись к быку, который уже лежал на земле, он обнаружил, что вот-вот сам потеряет сознание, так сильно закружилась у него голова, а потом его просто вырвало. Больше он к этому животному не сделал ни шагу, но произнес слова, способные облегчить его последние часы, и перешел к осмотру других бычков.
Быки позволяли ему подходить к ним, хотя были почти дикими, а от людей не видели ничего хорошего, только процедуру кастрации и нож мясника. Ириотху было очень приятно, что они ему доверяют; он даже в какой-то степени гордился этим доверием. Гордиться, конечно, не следовало, но он все-таки гордился. Например, если ему нужно было ощупать одного из быков, то достаточно было немного поговорить с этой громадиной на том языке, которым пользуются все, даже и бессловесные твари. «Улла, – говорил Ириотх, называя быков их Истинными именами. – Эллу. Эллуа». И они стояли спокойно, огромные, ко всему равнодушные, но некоторые иногда подолгу смотрели на него. А иногда сами подходили к нему своей вольной величественной походкой и ласково дышали в его открытую ладошку. Всех тех, что подходили к нему сами, он вылечить сумел. Он прижимал ладони к их покрытым жесткой шерстью горячим бокам или шее и посылал им исцеление через свои руки вместе со словами волшебного заклятия, которое произносил снова и снова. И через некоторое время животное вздрагивало, или наклоняло голову, или делало шаг вперед, и тогда Ириотх опускал руки и некоторое время стоял неподвижно, совершенно опустошенный и отупевший. А потом к нему подходил следующий огромный зверь, любопытный, застенчиво-храбрый, с грязной шкурой, и проклятая болезнь жила в нем и ощущалась покалыванием и жжением в ладонях, а иногда – головокружением. «Эллу», – говорил Ириотх быку и прижимал к его бокам свои ладони, и не опускал их так долго, что они леденели на холодном ветру, словно он опустил их в горный ручей, бегущий с заснеженной вершины.