Хоуби, правда, защищал Торма, говоря, что тот всего лишь хотел шлепнуть назойливого и нахального мальчишку и сам не знал, что удар у него получится таким сильным. Но и самого Хоуби в доме недолюбливали. Никто, правда, открыто не обвинял его за то, что приключилось со мной у колодца, поскольку и сам я его обвинять не стал, однако никто особого восторга по этому поводу не выказывал и уж тем более по головке никто Хоуби не гладил. И теперь его верность Торму играла против него; уж больно это было похоже на предательство; уж больно явно он перешел на сторону хозяев. Я слышал, как старшие мальчишки на конюшне обзывали его «двойничком» – за спиной, конечно. А Меттер сказал ему прямо: «Настоящий мужчина, который не знает, какова его собственная сила, должен сперва узнать это и научиться управлять ею, сражаясь с мужчинами, а не избивая младенцев».

Эти разговоры о вине и невозможности прощения страшно меня тревожили. Они словно открывали трещины и неполадки в основах нашего мира, и мне начинало казаться, что этот мир вот-вот рухнет. Подойдя к дверям в комнату Предков, я опустился на колени и попробовал молиться моему тамошнему хранителю, но его нарисованные глаза смотрели как бы сквозь меня – высокомерно и равнодушно. В святилище я обнаружил Сотур, низко склонившуюся в безмолвной мольбе; она воскурила благовония у алтаря Матерей Дома, и ароматный дымок поднимался к темноватому куполу.

В ночь после смерти Мива мне приснилось, что я подметаю один из внутренних двориков и обнаруживаю там какой-то незнакомый коридор, которого никогда раньше не замечал; и коридор этот приводит меня в комнаты, о существовании которых я тоже прежде не знал, и там я встречаюсь с какими-то незнакомыми мне людьми, которые приветствуют меня так, словно хорошо меня знают. Я боюсь совершить грех, боюсь преступить некий запрет, но они улыбаются, и одна женщина протягивает мне прекрасный спелый персик и говорит: «Возьми, не бойся», и называет меня каким-то другим именем, но, проснувшись, я так и не смог припомнить это имя. И вокруг головы этой женщины разливается такое сияние, словно дрожат и переливаются солнечные зайчики. Я проснулся и снова заснул, и мне снова приснился тот же сон, но теперь я уже обследовал эти новые коридоры и комнаты, только людей тех уже не встречал, а лишь слышал их голоса, а потом я вышел в какой-то светлый внутренний дворик, где журчал небольшой фонтан, и ко мне подошел какой-то красивый золотистый зверь и доверчиво позволил его погладить. Даже окончательно проснувшись, я все еще продолжал думать о тех комнатах, о том доме. Это был и Аркамант, и не Аркамант. «Мой дом», называл я его про себя, потому что чувствовал себя в нем совершенно свободно. И солнечный свет там, по-моему, был ярче. И неважно, что это было за видение, – я страстно мечтал, чтобы оно снова повторилось!

Но те зеленые ивы у реки были моим «воспоминанием» о том, что должно было произойти сегодня.

Утром мы спустились к реке, чтобы похоронить Мива. Рассвет только занимался, и до восхода солнца было еще далеко. Редкий дождь падал меж ветвями ив и морщил поверхность речной воды. Я вспомнил, что уже видел все это во сне, а теперь снова видел все в реальной действительности, своими глазами.

Большая толпа людей следовала за плакальщиками в белом, за накрытыми белыми покрывалами носилками. Толпа собралась такая же большая, как во время похорон Гамми; пришли почти все рабы Аркаманта; отсутствовали только те, кому никогда, даже в случае похорон, даже в столь ранний утренний час, не разрешалось бросать свои дела. Было весьма необычно видеть столько мужчин на похоронах ребенка. Эннумер горько плакала в голос, да и многие другие женщины тоже, но мужчины хранили молчание, молчали и мы, дети.

Они опустили маленький белый сверток в неглубокую могилу и забросали его черной землей. Сестра Мива, Око, вся дрожа и не помня себя от горя, вышла вперед и положила на могилу длинную ивовую ветку, покрытую нежными желтыми сережками. Йеммер взяла ее за руку и, стоя у могилы, вознесла молитву Энну, которая сопровождает души умерших в страну мертвых. Чтобы не заплакать, я смотрел на реку, покрытую пузырьками от дождевых капель. Мы стояли совсем рядом с водой. Неподалеку, где берег еще ниже, мне было видно, как течение реки в излучине подмыло старые могилы. Весь внешний край огромного кладбища рабов весной во время паводка заливало водой. Ивы стояли сейчас далеко от берега, макая в реку свои гибкие ветви с молодыми зелеными листочками. Я подумал о том, что скоро вода доберется и сюда, к этой новой могиле, просочится в землю, где лежит Мив, завернутый в белый саван, заполнит яму, поднимется до краев, вымоет вместе с землей и листвой его косточки и унесет их с собой, а белый саван Мива будет плыть по течению, точно клок дыма… Сэлло сжала мою руку, и я прижался к сестре, чувствуя, что все вокруг рано или поздно вода размоет и унесет прочь – все, кроме моей Сэлло, кроме нее одной. Лишь она останется здесь, со мной.

Глава 3

А потом мы вновь вернулись к повседневным делам, хотя занятия в школе Эверра в тот день отменил. Мы с Сэл подметали дворик перед «шелковыми комнатами», и она вдруг подошла ко мне, взяла меня за руку, и я увидел, что она вся в слезах.

– Ох, Гэв, я все думаю об Око… – с трудом промолвила она. – Если бы я потеряла своего братишку, я бы просто умерла! – И она крепко-крепко обняла меня. Я тоже заплакал, и она, заметив это, еще крепче обняла меня и прошептала: – Ты ведь никогда меня не покинешь, да, Гэв?

И я пообещал:

– Никогда! Ни за что!

– Я слышала твое обещание, – откликнулась она привычной формулой и попыталась улыбнуться.

Мы оба прекрасно знали, чего стоит подобное обещание, если его дает раб, но все же это нас обоих немного успокоило.

Когда мы покончили с уборкой, Сэлло вместе с Рис отправилась в прядильню, а я – на кухню. Там я обнаружил Тиба, и мы с ним неизвестно зачем потащились на задний двор. Увидев там кое-кого из тех больших мальчишек, которые меня топили, я попятился. Кстати, я ведь так толком и не разобрался, кто из них на самом деле помогал Хоуби мучить меня. Но эти ребята заговорили с нами вполне дружелюбно. Они играли в тосс, и один из них кинул мяч мне. Я мог действовать только одной рукой, но все же поймал мяч и вполне благополучно передал другому игроку, а потом отошел в сторонку и стал смотреть, как они играют. Потом один из них спросил:

– А где Хоуби?

Ему ответил парень по имени Тэн:

– У него неприятности.

– С чего бы это?

– Да уж есть с чего. Вот он и подлизывается, – презрительно бросил Тэн и с такой силой послал мяч Тибу, что тот его не поймал. Мяч ловко перехватил другой большой мальчишка и отбил назад. Тэн принял мяч, высоко его подбросил, поймал и вдруг повернулся ко мне. Я знал, что Тэн служит на конюшне и что ему лет шестнадцать или семнадцать. Он был невысокий, худенький и почти такой же темнокожий, как я. – Ты правильно поступил, братишка, – сказал он мне. – Знаешь, Гэв, всегда держись своих и не пытайся искать там, наверху, благодарности или защиты. – Он выразительно посмотрел на окна Аркаманта, выходившие на задний двор, и подмигнул мне. У него было живое умное лицо. Мне Тэн всегда нравился, и я был польщен его ободряющими словами. Доиграв, старшие ребята собрались уходить, и еще один из них, проходя мимо нас, дружески хлопнул меня по плечу – такой жест может показаться пустяком, но на самом деле значит очень много. У меня сразу потеплело на душе; я так нуждался в поддержке. Ведь с самого утра меня преследовали мысли о том, что было сегодня на берегу реки, под серым холодным дождем, среди подавленно молчавших людей.