Утром Соня пошла к тете Клаве. Дворничихи дома не оказалось, пришлось обходить соседние дворы. Старушка обнаружилась возле детского сада — мела дорожку от остановки до ворот.
— А-а, пришла, — хмуро глянув на Соню, кивнула златея. — Сон принесла. Знаю. Дурной сон. Прямой, как моя метелка. Худо Олегу, а если ты полезешь — и тебе худо будет. В церкву сходи, помолись Богородице. Да ты крещеная, нет?
Соня молча сунула руку под шарф, вытащила и показала золотой крестик.
— Хорошо, — смягчилась дворничиха. — Ступай, девонька, не мытарь меня. Крепко изурочили твоего парня, и никак я не найду, кто ж сейчас такую чаровень осилит. Будут вести благие — я сама тебя найду, а допрежь того не тревожь меня понапрасну.
В церковь, старинный храм Успения Пресвятой Богородицы, Соня сходила в тот же день. Почти час простояла она в приделе Иоанна Предтечи, глядя на темные лики, сурово взирающие на нее с икон. Простояла да так и не смогла толком ни молитву прочитать, ни обратиться к небесным владыкам с внятной просьбой.
С тяжелым сердцем вернулась она домой и тут только поняла, что гложет ее и не дает сосредоточиться одна мысль. Даже не мысль, а мыслишка, причем подленькая, — получается, что Олег Марьин пусть и таким ужасным образом, но все же добился своего, заставил Соню думать о нем, переживать и страдать…
Ватажники ходили на промысел только по ночам. Показаться при свете дня в своем истинном обличье незнати не могли, но, набросив личину, свободно ходили по городу. Личин этих имелось великое множество. Кукан в ворону серую мог перекинуться, Горох кошкой оборачивался, Два Вершка — шавкой облезлой. Давло крысой бегал, а матуха Вошица сорочьи перья отпускала и летала на легких крыльях над Первопрестольной, на диво личеням, гадающим, откуда взялась в городе лесная птица. Еще незнати умели в кучи праха превращаться, и нес ветер тот прах по-над улицами, пугая прохожий люд.
Да вот незадача — чтобы отпоры добыть, цепкие пальцы да чародейство надобны, а этого обертыши не имели, личины делали их во всем подобными зверям да птахам. Отпоры же незнатям сильно требовались. Без них сидеть им в неволе у Коща-гладеня до скончанья века. Но не всякий ключ-отпор для выкупа годился. Лишь те, что с живого личеня, человека душного, сняты, те, что несут в себе след теплый, хранят память о жилище либо повозке самобеглой, что личень отпирал-запирал, в дело шли. Зачем Кощу эти запоры — про то незнати не ведали. Однако говорила старуха Алконостиха, что по всему граду Москову сотни ватаг на гладня трудятся, еженощно собирая для него дань богатую.
…Махоня сидел у очага, кроша костяным ножом в котел очистки картофеля и мерзлую морковь. Уже седмицу жил он в логове, под крылом матухи Вошицы. За время это был шипуляк и бит, и руган, и на смех поднят не единожды. Худо. Невольничья доля тяжела, и нет никакой возможности уйти, сбежать от злых да скорых на расправу ватажников. Чары, что на Махоне лежали, руки-ноги сковывали, голову туманили. Плакал по ночам шипуляк тихими слезами. Днем же все больше по хозяйству хлопотал — кашеварил, логово мел, крыс ловил, пауков да тараканов.
Если б говорить мог Махоня, может, и полегче ему жилось бы, да вот беда — маялся шипуляк немотой, ни слова не мог вымолвить. Откуда эта напасть, он не знал, как и не помнил, как оказался в грязной и вонючей норе Алконостихи. Прошлое заволакивал туман, и бродили в том тумане смутные тени не то незнатей, не то личеней.
Нож в руках Махони замер, на глаза набежали слезы.
— Эй, телепень худорукий! — зарычал Давло, заметивший, что шипуляк пригорюнился. — Уснул, что ли? Шевелись давай, жрать охота!
Тяжелая сучковатая клюка торопня огрела Махоню по спине. Он съежился и снова склонился над котлом. Знобкий сквознячок пробирал до костей. Чадило в очаге тряпье, подобранное Горохом прошлой ночью. Другого топлива незнати не принесли.
Плеснув в котел воды, шипуляк повесил его на крюк и принялся раздувать огонь. От едкого дыма он кашлял, а проклятые тряпки все никак не хотели разгораться. И когда он уже совсем отчаялся, пламя наконец вспыхнуло, жадно облизав закопченные бока котла.
Можно было немного передохнуть, посидеть в сторонке, на дырявой кастрюле, заменявшей Махоне сиденье.
Ватажники валялись на лежанках, лениво переговаривались. До вечера было еще далеко, на улице — холодно. Матуха с утра умелась к своей товарке, овинихе Протыре, что обитала по соседству, в подвале высотного дома в Котельниках.
— Хэй, братие, а не жевануть ли нам? — подал вдруг голос Кукан, потряхивая берестяным туеском. Незнати оживились, Два Вершка соскочил на пол и босиком подбежал к заводнику.
— Давай, брат Кукан, жеванем!
— Может, остережемся? — с сомнением проговорил Горох. — Матуха узнает — беда будет.
— А как она узнает? — Кукан весело блеснул из-под шляпы глазами. — Ты, что ли, усатая морда, закладешь?
— Я-то нет, — степенно ответил Горох, — а вот он, — кривоватый палец указал на Махоню, — может!
— Ты тень на плетень не наводи, — вступился за шипуляка Два Вершка. — Он же немой! Да и побоится. Мы ж, если че, в кабаний хвост его скрутим. Слышь, Махоня! Молчок, понял?
Шипуляк часто затряс косматой головой, соглашаясь.
— Хватит языками трепать, — пробасил Давло, проворно подскакивая на одной ноге к Кукану. — А ну отсыпь щепотку!
— Во, как жевать — это ты первый, а как жеванину добывать — тут тебя не дождесся, — проворчал заводник, но рука его нырнула в туесок, и в ладонь Давло легла толика дурманного зелья. Получили свои доли и другие.
«Закинувшись» жеваниной, незнати дружно зачавкали, пуская зеленые пузыри. Вскоре зелье начало забирать их, вызывая икоту, смех, кашель. Первым «унесло» Давло, потом захрапели Горох и Кукан. Два Вершка еще какое-то время повозился на своем топчане, чихнул и тоже затих. В логовище воцарилась тишина.
И тогда Махоня на цыпочках выбрался из-за очага, постоял, прислушиваясь, и тихонько прокрался к сундуку матухи…
Прямо с совещания Тамара отправилась к информационщикам. В изолированной кабинке за узким столиком с компьютерным монитором она провела несколько часов. Запрос составился быстро, но документы подбирались долго, а кроме того, почти все они оказались грифованными, без права на вынос.
Только в двенадцатом часу ночи Тамара оторвалась от бесконечных отчетов, докладов и донесений, из которых делала выписки, формируя досье. Результат ее разочаровал. Тамара ожидала найти в секретных документах НКВД, МГБ и КГБ как минимум детальные описи имущества «Ананербе», вывезенного в Советский Союз, но оказалось, что Чеканин прав — до сих пор никто этого не сделал! Мало того, никто за шестьдесят с лишним лет архивом не занимался, и подавляющее большинство ящиков с бумагами и предметами из замка Альтан так и лежали в «спецблоке 500» за стальными дверцами сейфов, опечатанные свинцовыми пломбами образца сорок пятого года. Единственным лучом света в этом царстве мрака и забвения оказались документы, связанные с неким старшим лейтенантом госбезопасности Таубергом, который в начале девяностых годов, расследуя дело о ритуальных убийствах на московских кладбищах, выбил разрешение на работу в «спецблоке 500». Тамару несколько ошарашил уровень, на котором решался вопрос о допуске Тауберга в архив. Подписей было три: гендиректора пришедшего на смену КГБ СССР Агентства федеральной безопасности РФ Иваненко, министра обороны Грачева и президента страны Ельцина. Из этого следовало, что никому не понадобившийся с конца Второй мировой войны архив даже в самые разгульные времена все же находился на контроле у первых лиц государства.