— Ну слав-те-Всеблагой! — донесся тут от головы обоза бас Скворца. — Вот и Топтаниха! Эй, чистоверные! Поднаддай! На ход! На ход!
Пока распрягли коней, составив телеги в рядок, пока запалили кострило, пока возчики обихаживали лошадей — обтирали сеном, задавали овса, поили, треножили и пускали подпастись на полянку — совсем стемнело.
— А вот прошу к нашему кулешу! — дурашливо закричал очерёдный кашевар Ефка Баборыкасын, звеня черпаком по закопченному, дымящемуся тагану.
Возчики чинно расселись вкруг костра на подстеленных потниках, по очереди вставали за кулешом и ломтем хлеба, что нарезал сгибками дядька Архип. Бойша невольно засмотрелся, как старшой возчиков умудрялся непостижимо ловко орудовать одной рукой, удерживая при этом и каравай, и нож-косарь.
Ели в благоговейной тиши, лишь фыркали поодаль лошади, потрескивали сучья в костре да перекликались где-то в темной лесной вышине ночные неведомые птицы.
После трапезы, сложив глиняные миски стопкой и обтерев ложки, обозники расположились на отдых. Курцы сворачивали цигарки, дядька Архип попыхивал трубочкой-носогрейкой. В лесу заухала неясыть, попискивали в траве мыши, где-то далеко, напугав лошадей, заголосил зубач.
Кто-то из молодых попросил старшого поведать, где и как тот распрощался со своей рукой. Скворец поломался для виду и завел рассказ про Белогородское сидение.
— Лезли степнячки с болотянами на нас, братцы, дуром просто. Их самострелы на пятьсот шагов бьют, а наши — на три сотни саженей, и только. Да и чаровники болотянские — не чета нашим. Много народа чистоверного в том Белогороде сгибло. Сам воеводский голова Сазан Дергасын! Ну-у-у, человек был! Умище! Силища! Ан и его безносая не обошла.
Ну, и меня сплеткой боевой садануло так, что руки-ноги потом в лечебне собирали-собирали, да вишь, не все собрали…
— Больно было, дядька Архип? — с дрожью в голосе спросил возчик Гавря, подавшись вперед, в круг кострового света.
— Дура… — беззлобно усмехнулся Скворец. — Больно — это когда лошадь на ногу наступит. А на войне, за Россейщину да Всеблагого Отца страдая, воин любую муку примет, лишь бы ворога одолеть. Так-то…
— Старшой, а сказывали в Нижнем на пристани, что ты с войны с двумя руками пришел, — влез в разговор вернувшийся от ручья Ефим Боборыка. — А вскорости пошел на куний промысел с Еремкой Вдовкасыном, вот в энти самые места вроде. Тут, босяки пристанные гутарили, тебя на тракте и нашли, чуть живого. Был ты весь пораненный, подранный, а руку твою словно свиньи жевали. Знахарь в Выксе тебе руку-то и оттяпал, чтобы, значит, нутряной огонь тебя не пожег. Ты в бреду все Еремку звал, винился перед ним, да сгинул Еремка, без следа сгинул. Не так разве?
— Ты сарынь всякую, что вроде собаки базлает, слушай-слушай, да не заслушивайся, — спокойно ответил дядька Архип, выпустив сизое дымное колечко. Однако от Бойши не укрылось, что Скворец нахмурился и глаза его заблестели, как у припадочного, — зло и дико.
Поговорили еще немного, кто о чем. Бойша достал звонник, спел любимую, обозную:
Закрыли путь через лес
Семьдесят лет назад.
Он дождем был размыт и бурей разбит,
И ничей не заметит взгляд,
Что дорога шла через лес.
Там, где нынче шумит листва,
А приземный слой — лишь вереск сухой,
Да пятнами сон-трава,
Лишь сторож помнит едва —
Где барсук проскакал да исчез,
Где горлица яйца снесла,
Когда-то был путь через лес.
Но если ты входишь в лес
Летним вечером, в час,
Когда холод идет от стоячих вод
И выдры, не чуя нас,
Пересвистываются через лес,
В подступающей полутьме
Вдруг зазвучит перезвон копыт,
И шелест юбок, и смех,
Будто кто-то спешит
Мимо пустынных мест,
Твердо держа в уме
Забытый путь через лес.
Но нет пути через лес. [1]
Возчики помоложе затеяли было чикой баловаться, но дядька Архип хлопнул в ладоши и сердитым голосом крикнул:
— Все, чистоверные! Утро вечера завсегда светлее. Ночевать будем.
Наскоро отмолившись, возчики полезли в шалаши, укрываясь тулупами. В костер сунули бревнину-долгушу, кинули жребий — кому до подзари сторожить, а кому — после, и вскоре все замерло на лесной полянке. Притухший костер давал мало света, и Бойше, проверявшему, хорошо ли засупонены возы с товаром, показалось, что лес сам собой надвинулся со всех сторон, стеной встал у подвод, поглотив и лошадей, и возчиков.
«Ишь ты, страх-то как разбирает! Ну и дикие ж места», — подумал он, возвращаясь к костру. Все уже спали, лишь горбился в сторонке Лyxa Борода, жребный сторож.
«С этим можно спокойно ночевать, не продаст, серьезный мужик», — успокоил сам себя Бойша, укладываясь на стеганый потник у костра. Лезть в душный шалаш не хотелось — блохи одолеют.
Он был уверен, что после тяжелого дня сон придет сразу, но ошибся. Думы толклись в голове, как комары над лампой. «Пять верст. Всего пять верст! Ежели сейчас тишком уползти да быстро побежать… К утру обернуться очень даже спокойно можно. Эх-ма, кабы дорогу еще знать. Скворец говорил — на полночь надо идти. А как тут, ночью, в чащобе, разберешь, где полночь, а где полдень? В лабах у профов специальные штуковины есть, чтобы знать, куда идти. Со стрелками бегучими. Да-а…»
Бойша заворочался, привстал на локте — пить захотелось. Пошарив взглядом в поисках баклажки с водой, он вздрогнул — лежащий поодаль, шагах в пяти, дядька Архип смотрел на приказчика, поблескивая в сумраке волчьими глазами, и кривил губы в понимающей ухмылке. сыпавшие в разрывы между серыми облаками звезды, спросил негромко:
— Чего ж посля не вертался? Али деньги не нужны стали?
— Недужил я долго, — хмуро ответил Скворец, одной рукой привычно набил свою трубочку, ширкнул кресалом, втянул ароматный дым и глухо добавил: — Два годочка, почитай, у Еремкиной старухи на полатях в жару горел. А когда сдюжил, к жизни воротился, сказала она мне: «Покуда жива я, не моги на те места проклятущие ходить! Не будет тебе удачи. Когда ж помру, то пойдешь, кости Еремеевы разыщешь первым делом и похоронишь по чистунскому обычаю. А коли по-иному сделаешь — пропадешь…»
— Так что? Жива ль старуха? — уже угадывая ответ, все же спросил Бойша.
— Преставилась… — Скворец перекрестился. — В августе месяце в одночасье Всеблагому душу отдала.
— Стало быть…
— Стало быть, можно идтить. Ну, Бойша Логсын, решай. Мне с одной грабкой никак с энтим делом не совладать. Товарищ нужон…
И все. Тихо стало — как в подполе. Не шуршат мыши, не фыркают кони. Даже ветер успокоился, запутавшись в ветвях.