Всякий бы сказал, что на такое замечание нечего особенно и обижаться, но Габриэль, который знал, что Батшеба отлично понимает, из-за кого ранена бедная овечка, ибо того, кто стриг бедняжку, она сама ранила еще больнее, мучительно кольнули ее слова, и этой боли отнюдь не могло принести облегчения постоянное чувство приниженности от сознания своего положения рядом с ней и с Болдвудом. Но твердое решение уверять самого себя, что он больше не питает к ней никаких нежных чувств, и на этот раз помогло, ему не обнаружить своих переживаний.
- Бутыль! - крикнул он своим обычным невозмутимым голосом.
Кэйни Болл тут же подбежал с бутылью, рану смазали, и Габриэль продолжал стрижку.
Болдвуд бережно подсадил Батгнебу в седло, и, прежде чем он повернул лошадь, она снова обратилась к Габриэлю все тем же властным и нестерпимо снисходительным тоном:
- Я еду посмотреть лейстеров мистера Болдвуда. Замените меня здесь, Габриэль, и следите, чтобы люди как следует работали.
Они повернули лошадей и поехали рысью.
Серьезное увлечение Болдвуда вызывало живейший интерес у всех, кто его знал, но он столько лет служил примером убежденного благоденствующего холостяка, что теперь его падение обратилось как бы в свидетельство против него самого, как в случае с сэром Сен-Джоном Лонгом, который умер от чахотки, доказывая, что эта болезнь не смертельна.
- А видно, дело к свадьбе идет, - провожая их взглядом, заметила Смирная Миллер.
- Похоже, что так, - продолжая стричь и не поднимая головы, подтвердил Когген.
- Что ж, оно и лучше взять себе жену тут же, по соседству, а не где-нибудь на стороне, - отозвался Лейбен Толл, переворачивая овцу.
Генери Фрей окинул всех скорбным взглядом и произнес медленно:
- Не знаю, зачем такой девушке замуж идти, коли она такая прыткая, что за все сама берется да по-своему делает; что ей домашний очаг, только другой дорогу перебивает. Ну, да уж хоть бы женились, а то гляди кавардак пойдет в обоих домах.
Обычно такие решительные натуры, как Батшеба, всегда вызывают осуждение у людей, подобных Генери Фрею. Больше всего ей ставилось в вину то, что она слишком резко высказывала свое недовольство и недостаточно явно выражала свое одобрение. Известно, что цвета тел зависят не от тех лучей, которые они поглощают, а от тех, которые они отражают; так вот и людей характеризует их способность отталкивать, сопротивляться, а не их благожелательность, которая отнюдь не считается отличительной чертой.
Генери продолжал несколько более благодушным тоном:
- Я как-то в разговоре между прочим попробовал было ей кое о чем намекнуть, уж так ясно, как только такой стреляный воробей рискнет этакую бедовую штучку учить. Вы, люди добрые, знаете, что я за человек, меня ежели раззадорить, я не смолчу...
- Знаем, знаем, Генери.
- Так вот я, значит, ей и говорю: "Мисс Эвердин, у вас, говорю, освободились места, и люди для них самые что ни на есть подходящие имеются, и вот только козни, - нет не козни, я не сказал козни, - зловредство противного пола (так я про женский пол выразился) их не допускает". Что, хорошо загнул? А? Как скажете?
- Неплохо!
- Д-да; и вот, ежели бы мне за это головой поплатиться пришлось и богу душу отдать, я бы все равно так вот ей и сказал бы. Такой уж я человек: если что решил - кончено.
- Правильный человек, а уж горд, как сам сатана.
- А ловко я ее подцепил, не всяк догадается; ведь речь о том, чтобы мне управителем быть, но только я это так хитро завинтил, где ей понять, что это я на ее счет проезжаюсь. Вот оно у меня как задумано было. Ну, а насчет свадьбы... коль охота идти, пусть идет. Оно, может, время пришло. Сдается мне, фермер Болдвуд обнимал ее там, за осокой, в тот день, как мы овец мыли.
- Экое вранье! - вскричал Габриэль.
- А вы почем знаете, пастух Оук? - смиренно поинтересовался Генери.
- Потому что она сама рассказала мне все как было, - сказал Габриэль с чувством фарисейского превосходства, оттого что в этом случае он был отличен ото всех других работников.
- Ваше полное право верить этому, - сказал Генери не без ехидства, полное право. Ну, а у меня свое суждение есть. Оно конечно, управителем быть особого разуменья не требуется, а все-таки кое-что надо смекать. Что ж, я смотрю на жизнь трезво. Понятно я говорю, добрые люди? Уж, кажется, проще и не скажешь, все ясно, а иному все невдомек!
- Да нет, Генери, мы тебя понимаем.
- Вот так-то, добрые люди, оно и выходит. Швыряют тебя, как старый обносок, тыкают то туда, то сюда, будто ты и впрямь ни на что не годишься. Что ж, годы мои такие, поизносился малость! Однако мозги у меня в исправности; еще как действуют! Насчет этого я хоть сейчас с небезызвестным пастухом потягаться берусь. Ну, да что там! Ни к чему, нет, ни к чему.
- Старый обносок, говоришь? - сердито вмешался солодовник. - Не такой уж ты старый, чтобы тебе этим козырять, и вовсе ты не старик! Зубов-то еще сколько во рту! Какой же это старик, ежели еще и зубы держатся. Я уже давно женат был, когда тебя еще не руках носили. Что такое шестьдесят годов, когда другим уже за восемь десятков перевалило, нашел чем хвастаться.
В Уэзербери уже вошло в обычай мигом прекращать все ссоры, когда требовалось унять солодовника.
- Чего уж там хвастать! - тут же подхватил Джан Когген. - Мы, дед солодовник, все понимаем, какой вы у нас неслыханно долголетний старец, никто против этого спорить не станет.
- Никто! - поддержал Джозеф Пурграс. - На редкость долголетний, и все вас за это почитают.
- То-то! И когда я молодой был, в цвете лет, меня тоже уважали и любили, те, кто меня знал, - не унимался солодовник.
- Ясное дело, любили, как не любить.
В конце концов сгорбленный косматый старик утихомирился, и Генери Фрей, по всей видимости, тоже.
Чтобы закрепить мир, Мэрией попробовала рассмешить всех; смуглая, в грубой заплатанной порыжелой дерюге, она напоминала сейчас мягкой гаммой красок живописную фигуру с какой-нибудь старинной картины маслом, в манере Никола Пуссена.
- Не знает ли кто какого хромого, горбатенького либо так какого недотепу, кто бы меня, горемычную, за себя взял? - запричитала она. - Уж о хорошем-то мне в мои годы думать не приходится. А вот ежели бы хоть какой подвернулся, для меня это было бы слаще эля и хлеба с сыром.
Когген тут же нашелся, что ей ответить. Оук продолжал стричь и не проронил ни слова. Горькое чувство завладело им и отравило его покой. Батшеба, по-видимому, собиралась назначить его управителем, в котором на ферме ощущалась острая необходимость, поэтому она и отличала его перед всеми другими. А его это положение соблазняло не потому, что оно возвышало его на ферме, а потому, что оно приближало его к ней, к его возлюбленной, которая была еще не связана ни с кем другим. Теперь все его представления о ней смешались и спутались. И то, как он поучал ее, казалось ему теперь полнейшей нелепостью. Она вовсе не играла с Болдвудом, а вот его, Оука, она одурачила, притворившись, будто подшутила с этим письмом. В глубине души он был убежден, что эти малограмотные, добродушные работники правы в своих предсказаниях и что Болдвуд сегодня получит согласие мисс Эвердин стать его женой. Габриэль был уже в том возрасте, когда чтение Святого писания перестает быть неприятной обязанностью, от которой, естественно, уклоняется подросток; он теперь частенько заглядывал в него, и сейчас ему припомнились слова: "Горше смерти для меня женщина, чье сердце подобно тенетам". Это восклицание вырвалось из его сердца, как пена из бурной волны. Что бы там ни было, он все равно боготворил Батшебу.