Грейс слышала, что на первом этаже готовятся ко сну: отец ходил по дому и запирал двери на засовы. Потом запели ступеньки; отец с мачехой прошли к себе мимо ее комнаты. Последней поднялась наверх бабушка Оливер.
Грейс выскользнула из постели, пробежала до двери и, отодвинув засов, окликнула старуху:
- Бабушка, я не сплю. Зайдите ко мне на минутку. Через мгновение Грейс уже лежала под одеялом, а старуха, погасив свою свечу, уселась на край постели.
- Что это за свет там на холме? - спросила Грейс.
Миссис Оливер взглянула в окно.
- Ах, тот, - сказала она, - это у доктора. Он все время что-нибудь вытворяет. Вы, должно быть, еще не знаете, что у нас поселился доктор, мистер Фитцпирс по имени.
Грейс подтвердила, что не знает.
- Так вот, мисс, поселился и хочет обзавестись тут практикой. Я-то его хорошо знаю, потому что в свободное время хожу к нему мыть полы, - с позволения вашего батюшки. У доктора на весь дом один слуга-мальчишка, а сам он холостяк. Я-то его хорошо знаю, он иногда говорит со мной, совсем как с родной матерью.
- Неужели?
- Да, именно так. Я его как-то спросила, отчего он поселился в нашем безлюдье. А он говорит мне: "Бабушка, дело простое. Я, мол, отметил на карте, где на севере кончается практика доктора Джонса, а на юге мистера Тейлора, а на востоке маленького Джимми Грина, а на западе еще чья-то. Потом взял циркуль и нашел середину, а эта середина и есть Малый Хинток; и вот, говорит, я тут..." Бедняга!
- Отчего же бедняга?
- Он мне раз сказал: "Я, бабушка, здесь три месяца, и хоть в обоих Хинтоках с окрестностями немало народу и хоть, говорят, выгодно практиковать в мелких разбросанных деревнях, у меня пациентов что-то маловато. К тому же общества никакого нет, и я прямо с ума схожу от скуки, - сказал и зевнул. Я бы, говорит, давно свихнулся, кабы не книги да ла-лаборатория и все такое. Я, мол, бабушка, создан для более высокой жизни". И опять принялся зевать.
- А он правда создан для более высокой жизни? Я хочу сказать, он умный человек?
- Ну, нет, какое там умный! Уж перелом, верно, залечит, и, где болит, нащупает, особенно, если подсказать - но ох, уж эти молодые люди! Доживи они до моих годов - сами увидят, какими умниками были в двадцать пять лет! А еще у него есть философие, настоящее философие, послушали б вы, что он мелет! Раз он мне говорит: "Бабушка, с вашего позволения, все есть ничто. Во всем мире есть только я и не-я". И еще говорит, что руки у человека не свободнее, чем стрелки на часах. Да, все чудные мысли, а глазами глядит куда-то вдаль, точно на Полярную звезду.
- Он, верно, скоро уедет отсюда.
- Да не думаю.
Грейс не спросила, почему, видя, что бабушка колеблется, сказать или не сказать. Наконец старуха не выдержала:
- Только не говорите отцу и матери, мисс, я открою вам тайну.
Грейс пообещала.
- Он меня хочет купить - потому и не уедет.
- Купить вас? Каким образом?
- Да не душу - тело, когда я помру. Раз как-то я у него убираю, а он и говорит: "Бабушка, у вас огромный головной мозг, а у женщины, говорит, мозг обычно на четыре унции легче, чем у мужчины". И вот - хи-хи! - стал он меня ублажать, десять фунтов пообещал, чтобы, когда я помру, получить мою натомию. А у меня никовошеньки не осталось, и никто плакать по мне не будет, вот я и подумала, что уж лучше я после смерти удружу ближнему. Ну, я и сказала ему, что подумаю, да скорее всего соглашусь и возьму у него десять фунтов. Только, мисс, никому ни слова, это тайна. Денежки мне очень пригодятся, а кому от этого худо?
- Разумеется. Только, бабушка, как вы могли на такое пойти! Уж лучше бы я этого не знала!
- Уж лучше бы, это верно, раз оно вам так не по душе, мисс. Да вы не тревожьтесь. Господи, хи-хи! - я еще поманежу его не год, не два!
- Надеюсь. Я даже уверена.
Тут девушка задумалась так глубоко, что беседа сама собой прекратилась, и бабушка Оливер, взяв свечу, пожелала мисс Мелбери доброй ночи. Грейс не сводила глаз с далекого мерцающего огонька, вокруг которого сейчас роились ее неясные раздумья и мечты. Она пыталась в воображении нарисовать образ философа, таившегося за полночным огоньком. Странно, что, вернувшись из огромного мира в Малый Хинток, она нашла в этом заброшенном уголке средоточие передовых идей и поступков, чуждых окружающей жизни и тем похожих на редкое тропическое растение, попавшее в деревенскую живую изгородь. Странное пристанище нашли здесь химические опыты, анатомические исследования и метафизические умозаключения.
Так она размышляла, соединяя предполагаемые занятия человека, который зажег огонек, с его воображаемыми чертами, но вот ее веки сомкнулись, и она уснула.
Всю ночь Грейс Мелбери снились то таинственный доктор-алхимик, то скелет бабушки Оливер, то лицо Джайлса Уинтерборна. Когда она проснулась, стояло ясное утро. Дул северный ветер, вполне приемлемый как компромисс между режущим восточным и промозглым западным. Грейс выглянула за окно в сторону давешнего огонька и сквозь деревья различила далекие очертания дома, в котором поселился доктор. Почему-то при ясном и трезвом свете дня в ней угас интерес к этому незнакомому нелюдимому джентльмену, который так тревожил ее во мраке ночи своей личностью и занятиями; за туалетом Грейс забыла о нем совершенно.
Меж тем Уинтерборн, хотя и обнадеженный мистером Мелбери, все же был обеспокоен поведением его дочери. Обычно сдержанный, он сегодня поминутно взглядывал на двери дома лесоторговца, ожидая, чтобы оттуда кто-нибудь появился. В самом деле, вскоре из дому вышли двое: это был сам мистер Мелбери и Грейс. Они свернули к лесу, и Джайлс, подумав, отправился за ними, и вскоре все трое оказались под сенью деревьев.
В окрестностях Хинтока было много защищенных от ветра низинок, в которых листва деревьев держалась намного дольше, чем на открытых вершинах холмов. Поэтому, хотя по сезону ветви и обнажались, местами глазам представала пестрая смесь времен года: кое-где в лощинах пылающий остролист возвышался рядом с едва тронутым желтизной дубом или орешником и зарослями куманики, листва которой маслянисто зеленела, как в августе. Для Грейс это была хорошо знакомая особенность родных мест, вновь увиденная старая картина.
В эту пору особенно остро воспринимается перемена, которую лес каждый раз претерпевает, вступая в зимние месяцы. В прекрасном проступает нечто странное, острые углы занимают место волнистых линий и сквозящих светом поверхностей, и на полотне природы этот внезапный скачок от изысканного к примитивному можно сравнить разве с шагом назад от передовой живописной школы к рисункам туземцев каких-нибудь тихоокеанских островков.
Уинтерборн ступал, не сводя глаз с двух фигур, двигавшихся впереди него по многоцветному лесу.
Соседи на любом расстоянии тотчас узнавали мистера Мелбери по длинным ногам, затянутым у лодыжек гетрами, легкой хромоте и привычке уходить в себя, чтобы внезапно, тряхнув головой, с возгласом "м-да!" пробудиться к реальности. Даже белки и птицы, казалось, знали его. Иногда с тропинки сбегала белка и пряталась за стволом от взгляда мистера Мелбери и его дочери, как будто посмеиваясь: "Хо-хо, ты всего-навсего лесоторговец, и у тебя даже нет ружья!"