— Я пойду дальше, — сказал он вслух, как будто скалы могли его слышать. — Я буду идти, пока не свалюсь с ног. Я не сдамся.
Он закусил губу и поднялся. Искромсанная нога отозвалась глухой болью. Белая тряпица, которой он перетянул рану, пропиталась кровью насквозь.
Над головой промелькнула черная тень. Он поднял голову — в сиреневых сумерках над ущельем кружило чудовище с уродливой лысой головой на длинной и тонкой шее. Гриф.
Падальщик.
Он наклонился и поднял с земли тяжелый камень. Если тварь приблизится, он постарается перебить ей крыло.
Гриф насмешливо каркнул, описал над ним еще один круг и скрылся из виду. Падальщики терпеливы.
Он шел, спотыкаясь и падая, поднимался, сплевывая горькую слюну, бормотал то площадные ругательства, то чеканные строки латинских авторов, цеплялся за острые камни и пробирался все дальше и дальше вглубь каменного лабиринта, уже не заботясь о том, в каком направлении он идет. Важно было продолжать двигаться.
А когда с небес коршуном упала непроглядная туркестанская ночь, он увидел свет.
Свет дрожал над верхушками далеких скал, холодный и дикий, как отблески костров туземцев с островов южных морей, которыми он грезил в детстве.
Бесшумное синевато-белое пламя.
Он засмеялся, и смех его раскатился далеко по безлюдным ущельям. Это не мог быть лагерь, тот мерцал мягким, уютным, янтарным светом. Здесь, в глубине скалистой страны, таилось что-то совсем чужое и даже зловещее. Но он не чувствовал страха. Он, ускользнувший от смерти и не побоявшийся вырезать кусок собственной плоти, не видел перед собой ничего, что могло бы его напугать.
Он пошел на свет.
Ему показалось, что он шел целую вечность.
Наконец, он выполз — идти уже не оставалось сил — на каменистую площадку, нависавшую над неглубокой расщелиной. Тысячи лет назад по этой расщелине, наверное, бежал веселый горный ручеек. Сейчас она выглядела омертвевшим шрамом, рассекавшим сухое безжизненное тело земли.
На другой стороне расщелины высилась черная башня.
Мертвенный свет поднимался из темного провала или колодца у ее основания. «Это горит подземный газ, — подумал он. — Рядом с ним можно согреться».
От башни его отделяло каких-то двести метров, но это были самые длинные метры в его жизни. Он скатился по пологому склону расщелины, в кровь обдирая тело о камни, и полез на противоположный склон, который оказался и выше, и круче. Несколько раз он срывался, но продолжал взбираться наверх, скрипя зубами от боли.
Башня, на первый взгляд не показавшаяся ему особенно высокой, теперь вздымалась над ним, словно гора. Она была сложена из огромных глыб дикого камня и вблизи производила впечатление очень древней. От колодца, в котором горел газ, вела к башне выложенная выщербленными плитами известняка дорога.
Он подполз почти к самому колодцу, но не почувствовал никакого тепла. Свет, вырывавшийся из подземной дыры, был холодным. Он протянул руку, чтобы коснуться синеватого мерцания, и тут же с криком отдернул ее. Кожа на пальцах покраснела и вздулась, как если бы он сунул ее в огонь.
— Что же это за чертовщина? — спросил он вслух.
Холодный свет, обжигающий, как настоящее пламя… Тут было о чем поразмыслить, но сейчас его занимали более практические вопросы. Он промерз до костей, и ему во что бы то ни стало нужно было согреться. «Может, в башне найдутся какие-нибудь деревяшки, — подумал он. — Соберу их и разведу костер».
Широкий дверной проем в виде трапеции закрывался когда-то металлическими створками, но безжалостное время сожрало их, оставив лишь черную труху на пороге. Он осторожно проник в башню, и почти сразу наткнулся на то, что искал — целую груду кривых веток карагача, заботливо сложенную в углу. Видно, башню время от времени посещали.
Спички он потерял во время своих странствий по ущельям, но теперь это не имело значения. Он вытащил из груды веток одну, потолще, и поковылял обратно к колодцу. Сунул ее в столб синеватого света — на конце ветки тут же заплясал веселый желтый огонек.
Когда костер разгорелся, распространяя вокруг себя вожделенное тепло, он почувствовал, что к нему вновь возвращается любопытство. Кто и когда построил эту башню? Огнепоклонники? Он слышал, что в горах Туркестана еще живут последние потомки древних зороастрийцев, бежавшие в отдаленные уголки страны от торжествующего ислама. Но арабы пришли в эти края чуть больше тысячи лет назад, а башня выглядела чудовищно старой, едва ли не допотопной. Осколок неизвестной науке древней цивилизации?
Отблески пламени плясали на закопченных, скошенных стенах, выхватывали из темноты очертания полуразвалившейся каменной лестницы. Он терпеливо дождался, пока согреется окончательно, потом поменял повязку, отметив, что кровотечение почти прекратилось, и, прихватив с собой горящую ветку, полез на второй этаж башни.
Здесь сладковато пахло разложением, а мощные камни стен были покрыты полустершимися барельефами, изображавшими крылатых чудовищ. Посреди комнаты стоял гранитный алтарь с выдолбленными канавками, в которых застыло что-то темное. Окон в этом помещении не было.
Третий этаж был меньше и носил следы недавнего пребывания людей. У стены лежал набитый конским волосом матрас, в углу валялась пустая консервная банка, обгрызенный кусок сухаря и металлический котелок без ручки. В середине сложенного из циклопических каменных балок потолка зияла круглая дыра, через которую были видны крупные туркестанские звезды. Крепкая деревянная лестница, отброшенная чьей-то рукой, лежала на полу. Он с трудом поднял ее и приставил к краю дыры.
Взбираться по лестнице с раненой ногой было неудобно, но любопытство гнало его вперед.
Он выбрался на плоскую крышу башни, под режущие удары заточенного о стены ущелий холодного ветра. Синее пламя, бившее из-под основания башни, наводило на мысль о горящем где-то на дне колодца маяке. Отсюда, с крыши, казалось, что его сияние заливает половину неба. Очертания скал плавились в мертвом подземном свете.
«Это галлюцинация, — подумал он. — Яд все-таки проник в кровь, и сейчас я умираю на холодных камнях где-то в ущелье… И все, что я вижу — на самом деле только предсмертный сон…
To die, to sleep;
To sleep: perchance to dream: ay, there’s the rub;
For in that sleep of death what dreams may come
When we have shuffled off this mortal coil,
Must give us pause: there’s the respect
That makes calamity of so long life» [18] .