Однако сегодня сквозь проем раскрытых дверей я вижу картину, которая заставляет меня забыть о чудовищном амбре из подгоревшего жира, машинного масла и активно пованивающей рыбы. Ну, не то чтобы совсем забыть — это невозможно, — но, по крайней мере, перестать обращать на него внимание.
Посередине пустой в этот час столовой стоит на коленях наш повар, толстый усатый хитрован Шариф. Над ним возвышается незнакомый мне офицер — собственно, я вижу только его туго обтянутую форменным кителем спину, но у меня достаточно хорошая зрительная память, чтобы с уверенностью сказать, что такой спины ни у кого на базе «Лепанто» нет. В руке у офицера зажат стек — старомодная тонкая трость, какие встречаются нынче только в исторических фата-морганах, — и этим стеком он методично обрабатывает голову, плечи и спину коленопреклоненного Шарифа. Повар сносит экзекуцию с поразительным терпением, даже не пытаясь прикрыться руками, и только еле слышно поскуливает. Зрелище кажется настолько невероятным, что минуту или две я тупо стою столбом, глядя на то, как стек гуляет по плечам тихо повизгивающего повара. Потом наконец в мозгу щелкает какой-то переключатель, я врываюсь в столовую и перехватываю руку со стеком в тот момент, когда офицер уже начинает оборачиваться на звук моих шагов.
Разумеется, я не нахожу ничего лучшего, чем задать совершенно бессмысленный в сложившейся ситуации вопрос:
— Что вы здесь делаете?
Он улыбается открытой, располагающей улыбкой. Великолепные зубы — один к одному, крупные, очень белые, такими можно перекусить ствол автомата. Вообще лицо у него хорошее — северный тип, светлые волосы, светлые глаза, не поймешь, то ли серые, то ли льдисто-голубоватые, высокий лоб, густые пшеничные брови и пшеничные же усы над твердой верхней губой. Если бы не стек в руке, которую я все еще сжимаю за запястье, он выглядел бы классическим хорошим парнем из старинного боевика. А со стеком он напоминает кого-то другого, не менее узнаваемого, но куда более неприятного.
— Восстанавливаю справедливость, — отвечает он. Английский его почти безупречен, хотя в нем угадывается жесткий акцент — то ли немецкий, то ли скандинавский. — Этот жулик пытался утащить с кухни десять фунтов первосортной свинины. Не так ли, любезный?
Он пытается пошевелить рукой со стеком, как бы указывая на досадное недоразумение, и я с неохотой отпускаю его. Шариф съеживается и бледнеет, жирные плечи его мелко трясутся.
— Да, — всхлипывает он, затравленно косясь на стек, — я виноват, прошу простить меня… Прошу простить меня, господин…
Я выразительно смотрю на блондина. Он с некоторым сожалением опускает руку и похлопывает себя стеком по голенищу. Только тут я обращаю внимание на его обувь — и, должен сказать, слегка охреневаю. Надо иметь в виду, что большинство наших надевают армейские ботинки только на патрулирование или во время выполнения миссий, а по базе расхаживают в основном в кроссовках. На ногах же блондина красуются высоченные, начищенные до блеска черного зеркала сапоги с щегольскими отворотами. По-видимому, стек он носит как раз за одним из них, и я не удивлюсь, если за другим обнаружится неслабых размеров тесак.
— Майор Фаулер, — представляется блондин, явно довольный тем впечатлением, которое произвели на меня его сапоги. — Специальный комитет Совета Наций по борьбе с терроризмом.
— Капитан Монтойя, — хмуро отвечаю я. Когда я слышу слова вроде «специальный комитет», настроение у меня резко портится. — Скажите, майор, порка проворовавшихся работников столовой входит в задачи вашей организации? Или это так, хобби?
Пшеничные усы вздрагивают — майор то ли оценил мой сарказм, то ли едва сдерживается, чтобы не ответить резкостью. Я склоняюсь ко второму варианту — небожители не любят, когда их ставят на место.
— Знаете, капитан, мне приходилось бывать в разных интересных местах, и везде я замечал одну и ту же закономерность. Там, где миротворцы позволяют туземцам садиться себе на шею — воровать продукты с кухни, использовать в личных целях служебный транспорт, нарушать дисциплину, игнорировать приказы и так далее, — все обычно заканчивается полным провалом миссии. Нечто подобное происходило в Судане, безобразно обстояли дела на Филиппинах. А вот там, где миротворцы с самого начала умели себя поставить, все складывалось намного успешнее. Хотите пример? Вторая кампания в Сомали, миссия SOPROFOR-2. Командующим там был генерал Джим «Бобер» Харрис, человек старой закалки и консервативного воспитания. Так вот, однажды шофер его заместителя, из местных, разумеется, укатил в свою родную деревню на хозяйском «Хамви». Дело было ночью, никто не хватился, да и узнали об этом совершенно случайно. Но в контрразведке у Бобра служили жесткие парни, шофер во всем признался, и тогда Харрис приказал его повесить.
Фаулер делает небольшую паузу и со значением смотрит на меня.
— Честно говоря, капитан, я до последнего момента был уверен, что старик отменит свой приказ. До того самого момента, когда у шофера хрустнули шейные позвонки. И знаете, что самое интересное? Все ужасно боялись, что родственники парня начнут жаловаться, расскажут об этом происшествии журналистам, которые вились вокруг штаба словно стервятники… Никто не сказал ни слова. А местные с тех пор смотрели на Харриса как на бога. И когда люди Мусы Тахира захватили шестерых бюрократов из Комитета помощи беженцам, генерал вошел в Могадишо не как политкорректный слюнтяй, а как настоящий завоеватель, полководец легендарных времен…
— Вы собираетесь захватить Тирану, майор? — прерываю я его рассуждения. Невежливо, не спорю, да к тому же и небезопасно — учитывая то, что он старше меня по званию да к тому же работает в некоем неизвестном мне комитете. Впрочем, с тех пор, как четыре года назад после самороспуска Совета Безопасности старая система ООН окончательно перестала существовать, новые органы полуаморфной структуры, именуемой Советом Наций, возникали едва ли не каждый день. Все они словно по волшебству получают невероятные полномочия, а их сотрудники считают себя вправе объяснять профессиональным миротворцам, как и что им следует делать. — Полагаете, что, наказав старину Шарифа, наберете достаточный для этого авторитет?
— Ценю ваше чувство юмора, капитан, — Фаулер бросает брезгливый взгляд на скрючившегося на полу повара и легонько пинает его в бок носком своего замечательного сапога. — Однако не заставляйте меня думать, что вы недостаточно умны, чтобы не понять истинного смысла моих слов. Успех миссии почти всегда зависит от того, правильно ли ведут себя миротворцы с местным населением. С туземцами, если выражаться без обиняков. И если вы намерены мириться с тем, что туземцы воруют продукты, предназначенные для наших солдат, и кормят их дерьмом, — тут он демонстративно сморщил нос, и я, будто очнувшись, вновь ощутил ползущую из кухни вонь прогорклого масла, — то я мириться с этим не намерен.
Он поднимает стек — Шариф дергается и закрывает руками лицо — и аккуратно засовывает его за отворот сапога.
— Ты немедленно вернешь мясо на кухню, — холодно приказывает майор, — и используешь его по назначению. Масло заменишь на свежее, иначе мне придется еще раз проучить тебя, ясно?