— Я знаю, это дурно и грешно, — заплакала она. — Мне самой неприятно, но не я одна тут виновата.
— Кто же еще? Уж не я ли?
— Не знаю! Должно быть, весь мир, все устои жизни, ужасные и жестокие.
— Бесполезный разговор! Можно ли устраивать мужу такие сцены, да еще по ночам! Того и гляди, услышит Элиза. (Он имел в виду служанку.) Ты только подумай — что, если бы нас сейчас увидел кто-нибудь из наших священников?! Я терпеть не могу таких чудачеств, Сью. У тебя нет ни благоразумия, ни выдержки. Навязываться тебе я больше не собираюсь, но советую не закрывать дверь слишком плотно, а то к утру ты совсем задохнешься.
Встав на следующий день, Филотсон тотчас же заглянул в чулан, но Сью там уже не было. Над ее постелью в углу свисала с потолка паутина.
"Какое отвращение ко мне испытывает эта женщина, если оно пересиливает даже страх перед пауками", — с горечью подумал он.
Он застал Сью за столом, и завтрак их начался почти в полном молчании; прохожие приветливо кивали счастливой парочке, шагая мимо дома по мостовой или, вернее сказать, по дороге, лежавшей фута на три выше пола комнаты.
— Ричард, — внезапно начала Сью, — что, если я буду жить сама по себе?
— Но ведь именно так ты и жила, пока мы не поженились. Зачем же тогда было выходить замуж?
— Мой ответ вряд ли будет приятен тебе.
— Ничего, я хочу знать.
— Затем, что другого выхода у меня не было. Если помнишь, ты заручился моим согласием задолго перед тем. Потом я стала жалеть об этом и искала честный способ отказать тебе, но ничего не могла придумать. Я вела себя легкомысленно и старалась не думать о приличиях. Потом, как ты знаешь, пошли скандальные слухи, и меня исключили из педагогической школы, куда ты подготовил и с таким трудом устроил меня. Я испугалась и решила, что единственный выход — это оставить в силе нашу помолвку. Конечно, мне меньше, чем кому-либо, надо было обращать внимание на сплетни, я ведь всегда воображала, что не боюсь их. Но на деле я оказалась трусихой, как многие женщины, и моя теория презрения к условностям потерпела крах. Не случись этого, было бы, конечно, порядочнее раз в жизни оскорбить, твои чувства, чем делать это постоянно, став твоей женой… Ты к тому же был так благороден, что ни на минуту не поверил сплетням.
— Должен честно признаться, я взвесил их вероятность и даже расспрашивал твоего кузена.
— А-а! — с болезненным изумлением протянула Сью.
— Я не сомневался в тебе.
— И все-таки решил расспросить?
— Но я поверил ему на слово!
— Он бы спрашивать не стал! — прошептала Сью, и глаза ее наполнились слезами. — Но ты так и не ответил на мой вопрос. Можно мне уехать? Я знаю, что не должна просить об этом…
— Да, не должна.
— И все-таки я прошу! Законы семейной жизни должны соответствовать характерам людей, а их необходимо как-то различать. Если признать, что люди разнятся темпераментами, то одни должны страдать от тех самых правил, которые удобны для других… Ты отпустишь меня?
— Но ведь мы женаты.
— Что толку в законах и обрядах, если они делают тебя несчастным, а ты знаешь, что ни в чем не виноват! — воскликнула Сью.
— Твоя вина в том, что Ты меня не любишь.
— Да нет же, люблю! Я только не думала, что потребуется нечто… гораздо большее. Когда мужчина и женщина живут супружеской жизнью и один из них чувствует то, что чувствую я, их близость все равно что прелюбодеяние, хотя бы и узаконенное. Ну вот, я сказала все, что хотела… Ты отпустишь меня, Ричард?
— Твоя настойчивость удручает меня, Сюзанна!
— Но почему же нельзя дать друг другу свободу? Мы заключили договор, мы вправе его расторгнуть, если не по закону, то во всяком случае, морально, тем более что нас не связывают никакие общие интересы, как, например, забота о детях. Можно ведь остаться друзьями и встречаться потом, не испытывая никакой горечи. О Ричард, будь мне другом, сжалься! Пройдет немного лет, и мы оба умрем, кому тогда будет дело до того, что ты дал мне свободу раньше времени? Я знаю, ты считаешь меня взбалмошной, чересчур щепетильной и даже нелепой. Пусть так! Но почему я должна страдать из-за того, что я такой родилась, если это никого не затрагивает?
— Как не затрагивает? Это затрагивает меня, ты дала клятву любить меня.
— Ах, вот оно что! Да, я не права. Я всегда не права! Но клясться в вечной любви так же грешно, как давать обет верности одной догме, и так же глупо, как обещать постоянно любить одну и ту же еду или питье!
— Ты собираешься жить одна, уйдя от меня?
— Да, если ты этого потребуешь. Но я собиралась жить с Джудом.
— Как жена?
— Как я захочу.
Филотсона передернуло.
— "Тот, кто предоставляет миру или части мира, к которой принадлежит, выбирать для него план его жизни, — продолжала Сью, — не нуждается ни в каких иных качествах, кроме обезьяньей способности к подражанию". Вот слова Джона Стюарта Милля, я перечитываю их вновь и вновь. Почему бы тебе не руководствоваться ими? Я решила это делать всегда.
— Что мне Джон Стюарт Милль! — простонал Филотсон. — Я хочу жить спокойно. Прости, что я об этом говорю: я только теперь догадался о том, что ты любишь и всегда любила Джуда Фаули. До свадьбы это мне и в голову не приходило.
— Можешь гадать сколько хочешь. Но неужели ты думаешь, что в таком случае я стала бы просить, чтобы ты отпустил меня к нему?
Школьный звонок избавил Филотсона от необходимости немедленно отвечать на довод, который вовсе не казался ему таким убедительным, каким пыталась представить его Сью, в последнюю минуту уже терявшая мужество. Поведение его жены становилось настолько загадочным и нелепым, что даже такую невероятную просьбу он готов был счесть одной из ее маленьких странностей.
В то утро они отправились в школу, как всегда. Сью прошла в свой класс, и всякий раз, когда Филотсон смотрел в ее сторону, он сквозь стеклянную перегородку видел ее затылок. Спрашивая и объясняя урок, он хмурил брови и морщился от беспокойных мыслей; наконец он оторвал клочок бумаги и написал:
"Твоя просьба не дает мне работать. Я не понимаю, что я делаю! Неужели это серьезно?"
Он несколько раз сложил эту короткую записку и отправил к Сью с одним из своих учеников. Ребенок прошел к ней в класс. Филотсон увидел, как его жена обернулась, взяла записку и склонила над ней свою хорошенькую головку; читая, она слегка сжала губы, чтобы скрыть выражение лица от любопытных взглядов множества детских глаз. Рук ее он не видел, но вскоре она изменила позу, и малыш вернулся — без ответа. Через минуту, однако, появился один из ее учеников с такой же маленькой запиской, где было нацарапано карандашом несколько слов:
"Мне очень жаль, но просьба моя совершенно серьезна".