Одна из непонятных девиц, как раз обладательница сапожек-кактусов, пытаясь устоять, схватилась рукой за соседку. Широкий рукав ее плаща съехал, и на бледной руке вспыхнула черная вязь татуировки.
Илья успел прочитать вплетенные в узор готические, немецко-фашистские буквы – что-то про темноту, жизнь и смерть. Вагон вновь качнуло. Девицы переглянулись, отключили плейеры и между ними состоялся короткий диалог:
– Как этот быдляк достал!
– Ага. Темный Мастер вчера сказал, скоро начнутся мессы, на которых он научит, как освобождать душу, чтобы не ломать кайф...
– Я бы хоть сейчас освободилась. Насовсем. Дарк Принцесс говорила – это не больно. Как уснуть.
– Я бы тоже. Прикинь, как классно – всю жизнь спишь и видишь сны... Глум – это круто!
Поезд начал тормозить, подъезжая к «Октябрьской». Народ снова лег друг на друга. Девицы зашипели и, толкаясь, принялись пробираться к выходу.
«Глум, значит, – Илья мысленно хмыкнул. – В наше время не было никакого глума. Да-а, старею... Но до чего же дуры эти глумские соплюхи! Душу освободить. А родители потом цветочки будут носить на могилку, так, что ли?»
Двери зашипели, и поезд тронулся, набирая ход. К Илье протиснулась необъятных размеров тетка с огромным букетом роз. Естественно, для начала она ткнула мокрыми розами в лицо Привалова, а потом всем своим бегемочьим весом наступила ему на ногу.
Илья взвыл от боли, и придурошные девчонки-глумки тут же вылетели у него из головы...
* * *
Накануне они опять поссорились с Яной. Ну, точнее, не поссорились, а так... обменялись любезностями. Немало способствовало этому посещение некоего сборного концерта в «России», на котором среди иных-прочих выступала любимая Яной Пелагея.
Поначалу все шло лучше некуда. Звезды – пели, буфет – работал. Как всегда, на безупречной высоте оказалась вышедшая почти что в самом конце Пелагея. Она исполнила всего три песни, и все их Илья до этого уже слышал, но когда под сводами концертного зала зазвенело знакомое:
...Не для тебя журчат ручьи,
Текут алмазными струями.
Там дева с черными бровями,
Она растет не для тебя, —
то в горле встал упругий, неприятный комок. Необыкновенный, неземной чистоты голос, и рожденные не разумом поэта, но душой самого народа слова подобно острым стрелам пронзили Илью.
Ему было больно. Но с болью пришло понимание. Илья постиг, какой немыслимо прекрасный и невыносимо тяжелый дар несла в себе эта совсем юная девочка на сцене. Вселенной, Природой, Богом ли порожденный, дар бился в ней, точно птица в клетке. Бился – и не мог вырваться на волю. Ибо воля для русского человека – во сто крат больше, чем свобода. Свобода, как известно – это рай. Но воля – это жизнь. Райскую жизнь (как правило, для избранных) представить еще можно. Жизненный рай – нет.
И осыпались праздничной мишурой и блестками идеалистические представления Ильи о себе самом, о Яне, о друзьях и недругах.
А Пелагея все пела, и он уже не чувствовал себя, полностью погрузившись в море образов и звуков, рожденных песней:
Не для тебя придет Пасха,
За стол родня вся соберется.
Вино по рюмочкам польется...
Такая жизнь не для тебя.
А для тебя кусок свинца.
Он в тело белое вопьется...
И слезы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждет тебя!
Илья посмотрел на свою спутницу – Яна, замерев, покусывала губы. Ее статичность была сродни покою натянутой тетивы, неподвижности взведенного курка, сну пули, за секунду до смертоносного пробуждения уже досланной в ствол.
Он наивно обрадовался, что его мрачное настроение не передалось девушке, но оказалось – все еще впереди.
Завершала концерт Валентина Толкунова. И когда она пела хрестоматийные уже «Носики-курносики»:
...Спят такие смирные, хорошие,
В целом мире лучше нет ребят.
Одеяла на сторону сброшены,
И зеленки яркие горошины
На коленках содранных горят.
Ну, а завтра... Если в знать заранее,
Сколь исповедимы их пути...
Что им стоит так, без расписания,
Улизнуть с урока рисования,
В космос просто пешими уйти.
Бьют часы усталыми ударами.
На Земле спокойно дети спят.
Спят мои отчаянные парни,
Спят мои Титовы и Гагарины,
Носики-курносики сопят... —
Яна заплакала. Слезы как-то нереально, кинокомедийно брызнули из глаз девушки, и она уткнулась лицом в кружевной белый платочек, сквозь который до Ильи донесся сдавленный голос:
– За что? Почему?..
После концерта, когда «Троллер», устало гудя, пробирался по набережной, лавируя среди прочей автомобильной массы, Яна сказала:
– Я живу – как будто мешок на спине тащу. Тащу, тащу... И знаю, точно знаю – бросить не могу. Не имею права.
Илья попытался успокоить свою возлюбленную, отвлечь от дурных мыслей, но получилось это из рук вон – Яна рассердилась, и так, слово за слово, они перешли в состояние «холодной войны».
Потом, уже вернувшись домой, Илья вспомнил слова девушки о мешке – и горько вздохнул. Коваленкова очень точно, медицински верно описала не только свои, но и его, Ильи, ощущения от жизни.
Мешок. Ноша. Груз. Лямки на плечах. Зачем? Почему? Ради чего?
Мешок этот казался неподъемно тяжелым еще и потому, что постоянно приходилось выбирать, принимать какие-то решения, вставать на ту или иную сторону – словом, пытаться найти в этом пестром мире свой цвет.
Это выматывало Илью. Это угнетало. Это выводило его из себя.
Может быть, те, кто всегда жил погруженным в пестроту, не переживали так остро, но у него имелся некий эталон, ориентир, с которым можно было сравнить. А от того, что ориентиром этим являлась война, на душе становилось еще ужаснее...
Там, на войне, все просто. Гнусно, грязно, страшно – но просто. Наверное, и даже наверняка, кто-то из отцов-командиров и мучается, посылая на убой сотни и тысячи, однако что тебе за дело до их переживаний?
Ты – вот. Приклад автомата уперся в плечо, берцы уперлись в камни, палец лег на спусковой крючок. Огонь!
И мир исчезает. Стайкою наискосок уходят запахи и звуки. Остается черная прорезь прицела, дергающийся автомат – и неясные фигурки на склоне горы. Эти фигурки во что бы то ни стало должны из вертикальных и движущихся превратиться в горизонтальные и неподвижные...
Нет, конечно, только барышни-корреспондентки из глянцевых журналов, приехавшие на передовую «поснимать войну», думают, что там всегда вот так – стрельба, атаки, взрывы и торжественные построения.