— Что такое, Сергей Павлович?
— Все нормально, печень чего-то кольнуло, — отмахнулся Сергей и закрыл глаза — ехать предстояло еще не менее двадцати минут.
Мать заговорила вновь. Голос ее почему-то показался Рыкову несколько изменившимся. Он прислушался — и понял, что в нем проскальзывают знакомые нотки — Мать слегка сглатывала гласные и говорила чуть быстрее обычного: «С-нок! Не-з-будь: вот-кни Иг-лу в одежду д-вушки, н-день Н-персток ей на п-лец и к-ак т-лько Н-жницы б-дут у т-бя, п-сть Одн-глазый от-стрижет пр-дь в-лос! И т-гда…»
«Что — „тогда“»?
«Т-гда я ст-ну ж-вой!»
«Яна превратится в тебя?!» — ошалело спросил Сергей.
«Мы ста-нем одной с-щностью, с-нок… И м-оя с-ла ст-нет тв-ей…» — прошелестел голос Матери, и она замолчала…
…Электромобиль остановился у красной железной двери, выделяющейся на сером бетоне тоннельной стены. Впереди, в мертвом свете ламп, угадывалась развилка. Там подземная дорога раздваивалась, ведя к Кремлю и Лубянке. Этот проложенный еще в тридцатые годы руками заключенных путь, связывающий несколько зданий в разных точках столицы, нынешние власти не использовали, и Рыкову стоило больших трудов и денег, чтобы привести его в порядок.
Выбравшись из машины, Сергей отпер дверь, пропустил вперед Дехтяря и Константина, ведущих Яну, вошел следом за ними, очутившись в подвале бывшего «номенклатурного» дома на Тверской улице. Оставалось лишь подняться по лестнице, выйти в холл, получить Ножницы — и свершить то, ради чего он, Сергей Рыков, жил все эти годы.
Часы показывали без пяти минут десять…
* * *
Федор Анатольевич Торлецкий сидел на ступеньках лестницы второго этажа и, закрыв глаза, вслушивался во тьму, царившую вокруг него. Пальцы графа сжимали пистолет-пулемет ПП-91 «Кедр», недавно приобретенный у подпольно приторговывающего оружием начальника армейских складов в Балашихе, но Торлецкий сейчас больше надеялся не на смертоносное железо, а на свою нечеловеческую способность чувствовать опасность.
До встречи с похитителями Яны оставалось минут десять, и пока вокруг стояла тишина. Тишина, разумеется, в астральном, иномировом смысле этого слова. Москва же жила в своем обычном ритме — в квартирах громадного дома ходили, разговаривали, ругались, ели, смотрели телевизор, сидели за компьютерами, занимались любовью, наконец, просто спали сотни жильцов. По широкой Тверской проносились машины, тротуары заполняли, несмотря на вечерний час, толпы прохожих. Густой снегопад не мешал представительницам древнейшей профессии, заголив ноги, фланировать у кромки проезжей части, а опекающие их милиционеры и вовсе сидели в припаркованной возле дома, в котором находился Торлецкий, машине, и непогода их совершенно не беспокоила.
Граф всего на несколько секунд отвлекся от созерцания тонкого мира, подумав о неисповедимых путях судьбы, сведших вместе таких разных людей, как Громыко, Илья, Яна, и слишком поздно уловил появление чужака.
Марвельные силы, живущие в организме Торлецкого, вдруг словно взбесились. На графа накатила волна жаркой ненависти. Он открыл глаза — и увидел, как прямо из неряшливо покрашенной темно-зеленой стены на лестничную площадку вышел худой голый человек с плотно закрытыми глазами.
В подъезде царил полумрак, но Федор Анатольевич хорошо разглядел, как из приоткрытого рта незваного гостя на него пристально и недобро смотрит красноватый глаз.
— Ты-ы… — проговорил незнакомец левым глазом, и граф непроизвольно стиснул «Кедр» — острые зубы, мелькнувшие за зашевелившимися веками, напугали даже его, повидавшего в жизни всякое.
— Ты-ы… не шеловек! В тебе шивет враг… Кровь врага! — гость прошипел это, медленно приближаясь к Торлецкому. Босые ступни отчетливо шлепали по холодной плитке пола.
— Не имею чести быть знакомым! Попросил бы обойтись без фамильярностей! — с трудом сдержав дрожь в голосе, отчеканил граф, вставая. Короткий ствол «Кедра» недвусмысленно смотрел прямо в живот незнакомцу.
Тот словно и не слышал — продолжал шепеляво бормотать:
— Ты-ы… Кровь врага… нет шилы… Шлучай! Шлучай дал тебе этот дар. Хорош-шо… Ошень хорош-шо!
— Остановитесь, кто бы вы ни были, иначе открываю огонь! — проскрежетал Торлецкий и клацнул затвором.
— Хе-хе-хе… — рассыпал мелкие смешки правый глаз незнакомца, — штреляй! Тогда вше шор-вец-ца! Тогда твои друшья не получат девушку. Они уше блишко! Они уше шдешь!
— Ну, как знаете, — пожал плечами граф и, резко выбросив вперед руку с зажатым в ней автоматом, ударил вороненым прикладом по голове подошедшего вплотную Одноглазого.
Эффект превзошел все ожидания Торлецкого. Незнакомец резко дернулся в сторону, оба его глаза распахнулись в беззвучном крике, а на голом черепе, там, куда угодил приклад «Кедра», появился быстро багровеющий дымящийся рубец.
— А-а-а-а, сударь! Такое вам не по нраву! — оскалил в жесткой усмешке желтые зубы Торлецкий и приговаривая: «Умеючи и ведьму бьют!», принялся наносить голому визитеру удар за ударом, для удобства перехватив автомат за короткий ствол.
Впрочем, долго торжествовать победу графу не пришлось. Покрытый жуткими рубцами, шатающийся и дымящийся, словно облитый кипятком, Одноглазый вдруг раскинул свои худые костистые руки — и бросился вперед!
Поднырнув под рукой Торлецкого с зажатым в ней «Кедром», он крепко обхватил графа, прижался к нему — оба его мерзких маленьких рта-глаза забормотали:
— Шила врага шамому дорога… Пришошусь выпью, вше выпью… Вышошу дошуха, как паук муху…
Федор Анатольевич почувствовал, как словно миллионы крохотных комаров вонзили в него свои хоботки. Она хотел оторвать Одноглазого от себя — но руки повисли плетьми. Он хотел крикнуть — но не нашел сил даже на то, чтобы открыть рот. Грязно-белый потолок лестничной клетки закружился у него перед глазами, «Кедр» выпал из пальцев, повиснув на зацепившемся за карман плаща прикладе, и на графа навалилась мутная, душная мгла…
* * *
Яна шла, как во сне. Теплый и ласковый материнский голос, что услышала она впервые в вип-апартаментах Рыкова, постоянно был с ней. Он пел девушке колыбельные, рассказывал сказки, читал стихи, и Яна растворилась в его нежных интонациях. Она почти ничего не видела и не слышала вокруг себя, и самое главное — ее ничего не интересовало.
Слушать этот голос, расслабленно плыть куда-то под его чарующие звуки — в этом и был главный смысл жизни. Поняв это, Яна Коваленкова больше не сопротивлялась, лишь шептала вслух наиболее понравившиеся ей стихи:
Мухоловкой-ящеркой прошуршу по стенке,
Обдеру о край стекла голые коленки.
Затаюсь одна, в тиши, в темной теплой норке.
Нарисую письмецо на арбузной корке.
Бьется рыбкой хвостик мой в чьей-то лапке цепкой.
А я новый отращу, прицеплю прищепкой!
Пошурую коготком в глубине замочка,