Ветви хлестали его по лицу, на дороге постоянно возникали оградки, могильные плиты и кресты. Под ногами чавкала сырая прошлогодняя листва, ветер толкал в спину, а страх стал настолько сильным, что Александр Кириллович не смел даже обернуться. Остановился он как-то вдруг. Тяжело дыша, ухватился за крашенную серебрянкой пику оградки, огляделся, пытаясь протолкнуть вставший в горле тугой комок.
Кладбище тонуло в сумерках. Свистел меж крестов ветер, качались деревья. Александр Кириллович поднял голову – и заплакал в голос: верхушки тополей скрылись в чернильной мгле, и мгла эта опускалась все ниже и ниже.
Вновь рванувшись вперед, Трофимов отчаянно понесся сквозь погост, остатками разума понимая – сколько бы он ни бежал, все равно когда-нибудь кладбище кончится…
Когда заляпанные грязью ботинки застучали по твердой поверхности, Александр Кириллович понял, что спасен – он на главной аллее. Сумерки сгустились настолько, что дальше вытянутой руки все тонуло во мраке, и Трофимов пошел наугад, вглядываясь себе под ноги, чтобы не сбиться с дороги.
Ошибка открылась слишком поздно… Неожиданно все вокруг озарилось мертвенным синеватым светом, какой бывает от сварки, и Александр Кириллович увидел, что стоит он в самом конце все той же мощенной шестигранной плиткой дорожки, вокруг тихонько колышется можжевельник, а прямо перед ним, у края разрытой могилы Софьи Петровны Совенко возвышается незнакомец в черном пальто, нежно обнимающий пошатывающуюся бледную толстуху в свадебном платье.
Александр Кириллович отчаянно, по-звериному закричал, зажимая глаза руками, и крику его тут же ответили громким карканьем серые московские вороны…
* * *
– Проходите, Тамара Ивановна, присаживайтесь, – молодой врач любезно улыбнулся, указывая заплаканной седой женщине на стул, кивнул усатому капитану, мол, прошу. Тот поправил фуражку и заговорил:
– Итак, ваш муж, Трофимов Александр Кириллович, пропал в пятницу, шестого мая, в районе Рогожского кладбища?
– Да, – одними губами прошептала женщина, утвердительно кивнув.
– Э-э-э… Девятого мая, в День Победы, работники кладбища обнаружили в заброшенном склепе некоего гражданина без документов, но не похожего на бомжа. Им сразу стало понятно, что это – наш, так сказать, клиент. Но оказалось, что тут случай, так сказать, медицинский…
Врач кивнул и подхватил:
– Действительно, психика больного подверглась какому-то очень сильному эмоциональному шоку, после которого он впал в прострацию. Поскольку вы обратились с заявлением о пропаже мужа в милицию, а они, в свою очередь, разослали ориентировку по моргам и больницам, я сейчас попрошу привезти этого гражданина сюда для опознания.
Врач нажал кнопку вызова. Спустя пять минут железная дверь загремела, и два дюжих санитара ввели в кабинет лысоватого невысокого мужчину в застиранной пижаме. Мужчина невидяще смотрел в одну точку и безостановочно бормотал себе под нос:
– Сова разжмурилась… Сова разжмурилась… Сова разжмурилась…
– Тамара Ивановна, посмотрите… – начал было капитан, но женщина перебила его, с протяжным криком бросившись к своему пропавшему мужу:
– Саша! Сашенька-а-а…
В детстве Илья не любил осень, зато очень любил весну. Конечно же, дело было вовсе не в банальном природопробуждении, да и какая в Москве может быть природа? Так, симуляция одна – чахлый скверик, тухлый прудик…
Нет, тогда, в детстве, весна для него, как и для миллионов пацанов и девчонок, в первую очередь означала: все, учебе – конец, и на носу – вовсе не веснушки, а каникулы!
Эх, время-времечко… До сих пор Илья с какой-то щемящей тоской вспоминал ту пору, и в памяти всегда всплывали два детских стишка. Первый, написанный Барто еще чуть ли не до Великой Отечественной:
Весна, весна на улице, весенние деньки!
Как птицы, заливаются трамвайные звонки.
Шумная, веселая, весенняя Москва.
Еще не запыленная зеленая листва!
И второй, уже другого автора, кажется Михаила Яснова. В общем-то, это был даже не стишок, а песенка из мультфильма «Чучело-мяучело»:
Утро начинается, начинается!
Город улыбается, улыбается!
Открываются окошки,
Разбегаются дорожки,
Громко хлопая в ладошки,
Запели громко дети!
Когда детство кончилось, Илья не заметил. Скорее всего, наиболее ярко он ощутил, что все, детства больше нет и никогда не будет, в армии.
Вроде такая же весна, такое же небо и даже тополя у дувалов такие же – с блестящими, словно бы лаковыми, листочками…
Только все дорожки в той забытой всеми богами стране у подножья фантастически красивых гор – кривые…
И окошек в сложенных из камня хижинах нет…
И дети, а также их родители в ладоши хлопают, только когда танцуют сарги, бешеную пляску над телом убитого врага…
А еще эти черноголовые дети не умеют смеяться. Правда, взамен они умеют минировать горные тропы и стрелять из всего, что стреляет. Эхо от выстрелов долго гуляет между скал, а ты уже знаешь – кто-то из пацанов, из тех, с кем еще пару минут назад курил один хабарик на двоих, уткнулся лицом в сухую траву. Все, он – больше не человек, не Вован, не Игоряха, не Санек. Он – «груз 200», похоронка на сероватой бумаге и слезы матери…
И все же, все же, даже если они стреляют в тебя, они – дети, и нет большей несправедливости, чем убитый ясным весенним утром ребенок. Он лежит на желтых камнях, под синим-синим небом, и в глазах его отражаются маленькие белые облачка, похожие на овец, которых он еще вчера гнал с пастбища.
С тех пор Илья возненавидел весну…
Впрочем, это все уже давно в прошлом – и чужие горы, и никелированная длинная «буровская» пуля, пробившая плечо за месяц до дембеля. Самолет, госпиталь, операция, другой госпиталь, еще одна операция и – суровая врачебная космиссия, единодушно вынесшая вердикт: «К строевой службе не годен по состоянию здоровья».
Вернувшись из горной азиатской страны в Москву, Илья вдруг остро ощутил, насколько столица оторвана от остальной России, да и всего мира. И еще он понял, почему ТАМ, на войне, не любят тех, кто родился и жил ТУТ, в Москве. Это как с американцами – вроде и неплохие они люди, однако ненавидят их во всем мире люто. А москвичи, выходило, – это русские американцы, люди добрые, но инфантильные, шумные и бестолковые, сытые и без комплексов.
Для тех, кто не живет, а выживает, нет ничего страшнее человека без комплексов. Это Илья почувствовал, ощутил, впитал в себя. И перестал быть москвичом…
Поддавшись уговорам отца и настоятельным просьбам матери («Ты уж как хочешь, сынок, а без образования сегодня – никуда. Мы люди не богатые, так жизнь сложилась. Так хоть ты карьеру сделай»), Илья поступил в финансово-экономический университет. Не то чтоб он спал и видел себя бухгалтером, просто все равно ему было. Перед глазами еще стояла желтая горная пыль, в ушах еще слышался грохот талибских ДШК, а по ночам снились такие сны, после которых хотелось по неимению огнестрельного оружия просто вскрыть себе вены…