Боевые барабаны свободников загрохотали разом. Установленные гораздо ближе, чем вчера, ракетные станки дали залп, и белые дымные шлейфы на какое-то время закрыли от наших глаз оборонительные позиции. Взрывы и пыль, поднятая ими, довершили дело, и вся прилегающая к скалам часть равнины потонула в сплошной мутной пелене. Когда же она рассеялась, многие из моих бойцов вскрикнули – свободники шли в атаку, и сверху было отчетливо видно, что их сокрушительному натиску мы можем противопоставить лишь растянувшуюся цепочку воинов, засевших во вновь отрытых траншеях.
Но тут в бой вступили пушки дальнего от нас редута, и там наступление свободников сразу захлебнулось. Одновременно огонь открыл и бронепоезд. Его поддержали две оставшиеся паровые пушки Северного редута. Однако вскоре стало понятно, что тут противник решил идти до конца. Не обращая внимания на потери, конница ворвалась в пробитый вчерашними взрывами проем в валу и устремилась к паровым пушкам. Небольшой отряд нашей пехоты, посланный в качестве заслона, кавалеристы авангарда просто обошли, предоставив разбираться с ними своим товарищам из второго эшелона.
Оказавшись в окружении, наши встали в каре и ощетинились копьями. Воздух потемнел от арбалетных болтов, а щелчки выстрелов были хорошо слышны даже здесь, наверху, в башне.
Но передовая группа свободников уже добралась до пушек. Батарея сразу замолчала. Там началась отчаянная рубка, и орудия бронепоезда ничем не могли помочь обороняющим пушки бойцам – слишком велика была вероятность зацепить своих.
– Все, Клим-сечен, плохо совсем. Сейчас они пушки сломают и к воротам пойдут. В спину ударят – всем пропадать. А-е, е… – сокрушался Цендорж, тиская рукоять звенча. С третьего яруса выстрелили из крепостного арбалета в надежде достать свободников, но длинная, полутораметровая стрела, к нашему общему сожалению, упала очень далеко от пробившихся к самым пушкам кавалеристам.
По логике, Прохор Лапин, руководивший войсками там, внизу, должен был отвести бронепоезд и постараться выставить заслон, чтобы не дать свободникам выйти в тыл тем, кто оборонял траншеи. Однако вместо этого лишь небольшие группки наших начали на первый взгляд бестолковое, броуновское движение позади траншей.
– Что они делают?! – вырвалось у меня, но тут одна из таких группок разобралась на пары и быстро стянула присыпанное землей полотнище с укрытого до поры в глубокой яме метательного орудия. А рядом уже открывались другие ямы, и проворные баллистеры загружали большие блестящие медные шары в плетеные чаши баллист.
Двадцать четыре орудия, этакую сюрпризную супербатарею, насчитал я. Видимо, они были заранее пристреляны по квадратам, потому что, выстрелив все разом, накрыли прорвавшихся свободников сплошным ковром из разрывов. Когда легкий утренний ветерок унес дым и пыль, мы увидели, что на месте Северного редута зияют воронки, усеянные трупами прыгунов и телами людей. Пушки, паровая машина, постройки и насыпи – все оказалось перепахано, разбито и засыпано землей. Рассредоточившись на небольшие отряды, кавалеристы свободников отходили. Атака была отбита, но наш северный редут перестал существовать…
Часа через полтора передышки противник нанес массированный ракетный удар по рассекреченным баллистам в нашем тылу. Надо отдать должное ракетчикам свободников – били они точно, и если бы не довольно-таки слабые заряды, находящиеся в боевых частях ракет, нашим пришлось бы туго.
По окончании обстрела конница вновь пошла в атаку – и снова была отбита. Бронепоезд прочно занял позиции на нашем северном фланге, и его паровые пушки били без остановки: Щ-ш-ш-ых! Щ-ш-ш-ых! Щ-ш-ш-ых!
Южный редут оборонялся гораздо успешнее. Несколько раз штурмовые группы свободников пытались подобраться к валам и подорвать их, но наши всякий раз контратаковали, отбрасывая неприятеля.
Ближе к вечеру враг предпринял попытку массированной атаки по центру, надеясь, видимо, прорваться через однажды уже перепаханные ракетами траншеи, но тут из укрытий навстречу смешанной группе войск свободников ударил плотный клин наших бойцов. Он наискось рассек неприятельские порядки, а засевшие в траншеях бойцы из арбалетов перебили оказавшихся в окружении свободников.
С наступлением темноты противник отвел свои войска, и наступило долгожданное затишье.
У нас в башне царило подавленное настроение. Многие рвались вниз, на редуты, в траншеи, но Панкратов наотрез отказался даже говорить об этом.
– Поверьте, друзья, все решится не там, а здесь. Копите злость и силы – они нам понадобятся в самое ближайшее время. А ребята внизу делают свое дело, делают хорошо, и дай им бог стоять как можно дольше.
Ночью Борчик собрал Сокол. Меня туда не пригласили – по новым правилам младшим командирам не полагалось участвовать в стратегически важных совещаниях.
Гриша вернулся с Сокола уже под утро, сердитый и раздраженный.
– Я как сглазил! Представляешь, безопасники хотят отвести все, вообще все войска из предвратных укреплений сюда, в башни и на стену. Говорят, мол, у нас слишком большие потери. А то, что свободники потеряли впятеро больше – это что, хрен собачий? Войны без потерь не бывает. Надо биться, надо стоять насмерть. Включил форсаж – лети, бояться поздно.
Я кивнул.
– Ты прав, Гриша. Но я согласен с ребятами – нам надо помочь Лапину. Там, внизу, людей не хватает. Вечерний контрудар был хорош, а представь, что будет, если мы бросим в атаку в десять раз больше людей? Свободники побоятся бить ракетами по своим, мы же отсечем от их войска изрядный кусок, окружим и перебьем. Два-три подобных маневра – и их преимущество сойдет на нет.
Гриша устало потер лицо ладонями, посмотрел на меня красными от недосыпа глазами.
– Клим, нашим вчера удалось побить свободников только потому, что они не ожидали от нас такой прыти. Сегодня они будут наготове, и мы окажемся в ловушке. Это – во-первых. А во-вторых, я уже говорил и еще раз скажу: люди Прохора Лапина должны выполнить свою задачу до конца – измотать противника и заставить его потратить как можно больше боеприпасов. Когда это произойдет, мы отведем их в башни и на стены, как это предлагали сегодня на Соколе, и тогда численное превосходство свободников уже не будет играть решающей роли. Без ракет они – просто орда, средневековая орда, которая окажется под стенами укреплений, построенных все же с учетом технологий и наработок двадцать третьего века. Понимаешь?
Я понимал. Понимал умом, холодным рассудком. Но сердцем я был там, на пыльной, изрытой воронками равнине, где сражались и умирали те, с кем я делил горький хлеб первых дней после катастрофы, с кем работал и боролся, с кем бился против хрустальных червей. И поэтому мне трудно было сохранять в себе холодную рассудительность, да и Панкратову, я чувствовал, тоже.
Еще меня постоянно волновала мысль о пулевом оружии. Свободники захватили большую его часть и все патроны. Мои познания по огнестрелам ограничивались фильмами, виртуалкой и несколькими историческими книгами, но этого хватало, чтоб понять – два десятка бойцов, вооруженных пулевыми винтовками, могли запросто решить исход войны. Но почему-то противник не применял пулевое оружие. О гуманизме Сыча я не думал, скорее уж он просто берег винтовки как самый главный свой резерв.