Дети слушали: светлокожие и темнокожие лица; черные и каштановые волосы; у многих взгляды напряжены, полны боли; а кому-то просто интересно, кто-то тронут до глубины души, кому-то уже наскучило без конца слушать одно и то же… Все они уже слышали раньше эту историю, хотя многие из них были совсем малышами. Эта история была одной из непременных составляющих их мира. И только Люс слушала все это впервые.
В мозгу у нее роились сотни вопросов, их было, пожалуй, чересчур много, так что она предоставила возможность спрашивать детям.
— А почему Дружба такая черная? Потому что ее бабушка родом из Черной России?
— Расскажи о космическом корабле! О том, как они там все спали!
— Расскажи, какие на Земле животные!
Некоторые из вопросов задавались специально для Люс; дети хотели, чтобы она, чужая здесь и уже такая взрослая, хотя ничего толком не понимает, услышала их любимые места из саги о Народе Мира.
— Расскажи Люс о самолетах! — крикнула страшно возбужденная девочка и, обернувшись к Люс, сама начала рассказывать: когда отец и мать старого Хари плыли на лодке через океан, над ними пролетел самолет, это такая летающая машина, потом раздался грохот, самолет упал в море и взорвался. Это был самолет Республики, и они увидели в воде людей, попытались подобрать их, но никого не нашли, а вода оказалась ядовитой, и они вынуждены были плыть дальше.
— Расскажи о тех людях, которые приходили из Аферки! — потребовал какой-то малыш. Но Хари уже устал.
— Хватит на сегодня, — сказал он. — Давайте лучше споем одну из песен Долгого Марша. А ну-ка Мария!
Девочка лет двенадцати встала, улыбнулась и повернулась к остальным лицом.
— О, когда придем, — начала она нежным звенящим голоском, и остальные подхватили:
Когда дойдем до Лиссабона, Нас будут ждать На рейде белые суда…
О, когда придем…
Облака уплывали прочь. Тяжелые, с растрепанными краями, они плыли над рекой и северными холмами. Далеко на юге виднелась серебристая полоска залива. Капли последнего ливня все еще падали время от времени с листьев огромных хлопковых деревьев на холме, высившемся к востоку от домика Южного Ветра. Больше не было слышно ни звука. Молчаливый мир, серый мир. Люс в одиночестве стояла под деревьями и смотрела на раскинувшуюся перед ней пустынную землю. Она уже очень давно не была одна. Она понятия не имела, отправившись на этот холм, куда идет, что ищет. Наверное, место, где можно побыть в тишине и одиночестве. Ноги сами повели ее сюда, и она оказалась наедине с самой собой.
Земля промокла насквозь и была скользкой; травы тяжело склонились, пропитанные влагой, зато теплое пончо, которое дала ей Италиа, оказалось достаточно толстым и уютным. Люс, завернувшись в него, села на пружинящую кучу листьев под деревом и сидела неподвижно, обхватив руками колени и глядя на запад, за излучину реки. Она долго сидела так, видя перед собой лишь безлюдные неподвижные просторы, медленно плывущие облака и реку.
Одна, одна. Она осталась одна. Раньше у нее как-то не хватало времени, чтобы понять это. Она работала вместе с Южным Ветром в поле, ухаживала за Верой, беседовала с Андре, потихоньку-помаленьку участвовала в жизни Шанти, помогая устраивать новую школу, ибо теперь двери в столичную школу для жителей Шанти были закрыты. Она ходила в гости то в один дом, то в другой; ее приглашала то одна семья, то другая, ей были рады, старались угодить — это были добрые люди, не привыкшие отталкивать кого-то или кому-то не доверять. И только по ночам, на своем соломенном тюфяке в темноте чердака, оно приходило к ней, ее одиночество, и у него было белое и горькое лицо. И она пугалась его, и кричала в душе: что же мне теперь делать? И пряталась в подушку, чтобы не видеть этого горького лица, и спасалась от него в своей усталости, во сне.
И сейчас оно снова возникло перед ней, тихонько подкравшись по серым склонам холма. Теперь лицо одиночества было лицом Льва. И ей уже не хотелось отворачиваться.
Настала пора увидеть, что же она потеряла. Увидеть все целиком. Тот закат над крышами Столицы много лет назад, его лицо, освещенное этим великолепным заревом… «Ты ведь можешь увидеть — можешь понять, как это должно быть и что есть на самом деле…» Вечерние сумерки, домик Южного Ветра и его глаза… «…жить и умирать ради чего-то, во имя каких-то духовных ценностей…» Тот ветер и свет на холме Роктоп и его звонкий голос… И все остальное — все те дни, и весь солнечный свет, и все те ветра, и годы, которые они должны были бы прожить вместе и никогда уже не проживут вместе, дни, которые должны были бы наступить, но не наступят, потому что он умер. Застрелен на той дороге, на ветру, в двадцать один год. Он так и не взобрался на свои горы и никогда уже не взберется.
Если его душа сейчас здесь, в этом мире, подумала Люс, то она улетела туда, на север, в ту долину, которую он нашел, в те горы, о которых он ей столько рассказывал в ту последнюю ночь перед маршем в Столицу — рассказывал с такой радостью, с таким восторгом… «Они куда выше, чем ты можешь себе вообразить, Люс, выше и белее. Ты смотришь, смотришь вверх, без конца задираешь голову, а видишь только белоснежные вершины — одну над другой».
Да, он, конечно же, сейчас там, не здесь. Это всего лишь ее собственное одиночество — то, что явилось ей, то, что носило его лицо.
— Иди вперед. Лев, — прошептала она. — Иди вперед, не оглядывайся, иди к своим вершинам, поднимайся все выше и выше…
Но куда же пойти мне? Куда пойти мне, такой одинокой?
У меня больше нет Льва и нет матери, хотя я никогда ее и не знала, и нет отца, ведь я никогда не смогу его понять, и нет дома, и Столицы, и друзей… впрочем, друзья у меня есть — Вера, Южный Ветер, Андре и все остальные тоже… Это очень милые добрые люди, но это не мой народ. Только Лев, один лишь Лев был мне близок, но он не мог остаться со мной, не захотел подождать — спешил, должен был взобраться на свою вершину и отложил жизнь на потом… Он был для меня единственной удачей, счастьем. И я для него — тоже. Но он не желал этого видеть, не желал остановиться и посмотреть. Он просто от этого отвернулся.
Что ж, постою здесь, над этими долинами, среди деревьев и как следует подумаю. И вот что мне осталось: Лев мертв, его надежды рухнули, мой отец стал убийцей и сошел с ума, а я предала Столицу и осталась чужой в Шанти-тауне.
Но может быть, есть что-то еще?
Да, конечно: весь остальной мир. Вон та река, и те холмы, и тот свет над заливом. Молчаливый, но живой мир, в котором нет людей. И только я — одна.
Спустившись с холма, она увидела Андре, который выходил из домика Южного Ветра и в дверях обернулся, что-то говоря Вере. Она окликнула его, и они пошли друг другу навстречу через вспаханные поля. Он подождал ее на повороте тропинки, что вела в Шанти, и спросил:
— Ты где это была, Люс? — Спрашивал он как всегда озабоченно и смущенно. Он никогда, в отличие от остальных, не пытался во что-то втянуть ее, привлечь к какой-то работе, увлечь идеей; он просто всегда был рядом, такой надежный и спокойный. С тех пор как погиб Лев, Андре, казалось, больше не знал радости, зато знал много тревог. Он стоял перед ней — крепкий, чуть сутулый, терпеливо неся на своих плечах слишком тяжкое для него бремя.