Прижатый к стене письмом дочери, г-н де Ла-Моль понимал, что надо на что-то решиться. Так вот, прежде всего надо выяснить самое главное: «Не объясняется ли дерзость Жюльена, побудившая его ухаживать за моей дочерью, тем, что он знал, что я люблю её больше всего на свете и что у меня сто тысяч экю ренты?

Матильда уверяет меня в противном... Нет, дорогой господин Жюльен, я хочу, чтобы у меня на этот счёт не было ни малейшего сомнения.

Что это: настоящая любовь, неудержимая и внезапная? Или низкое домогательство, желание подняться повыше, создать себе блестящее положение? Матильда весьма прозорлива, она сразу почувствовала, что это соображение может погубить его в моих глазах, отсюда, разумеется, и это признание: она, видите ли, полюбила его первая.

Девушка с таким гордым характером — и поверить, что она забылась до того, чтобы делать ему откровенные авансы? Пожимать его руку вечером в саду, — какой ужас! Будто у неё не было сотни иных, менее непристойных способов дать ему понять, что она его отличает?

Кто оправдывается, тот сам себя выдаёт; я не верю Матильде...» В этот вечер рассуждения маркиза были много более решительны и последовательны, чем обычно. Однако привычка взяла своё: он решил выиграть ещё немного времени и написать дочери, ибо у них теперь завязалась переписка из одной комнаты особняка в другую. Г-н де Ла-Моль не решался спорить с Матильдой и переубеждать её. Он боялся, как бы это не кончилось внезапной уступкой с его стороны.

Письмо

«Поостерегитесь совершить ещё новые глупости; вот Вам патент гусарского поручика на имя г-на кавалера Жюльена Сореля де Ла-Верне. Вы видите, чего я только не делаю для него. Не спорьте со мной, не спрашивайте меня. Пусть изволит в течение двадцати четырёх часов явиться в Страсбург, где стоит его полк. Вот вексельное письмо моему банкиру; повиноваться беспрекословно».

Любовь и радость Матильды были безграничны, она решила воспользоваться победой и написала тотчас же:

«Господин де Ла-Верне бросился бы к Вашим ногам, не помня себя от благодарности, если бы он только знал, что Вы для него делаете. Но при всём своём великодушии отец мой забывает обо мне — честь Вашей дочери под угрозой. Малейшая нескромность может запятнать её навеки, и тогда уж и двадцать тысяч экю ренты не смоют этого позора. Я пошлю патент господину де Ла-Верне только в том случае, если Вы мне дадите слово, что в течение следующего месяца моя свадьба состоится публично в Вилькье. Вскоре после этого срока, который умоляю Вас не пропустить, Ваша дочь не сможет появляться на людях иначе, как под именем госпожи де Ла-Верне. Как я благодарна Вам, милый папа, что Вы избавили меня от этого имени — Сорель...», и так далее, и так далее.

Ответ оказался неожиданным.

«Повинуйтесь, или я беру всё назад. Трепещите, юная сумасбродка. Сам я ещё не имею представления, что такое Ваш Жюльен, а Вы и того меньше. Пусть отправляется в Страсбург и ведёт себя как следует. Я сообщу о моём решении через две недели».

Этот решительный ответ весьма удивил Матильду. «Я не знаю, что такое Ваш Жюльен» — эти слова захватили её воображение, и ей тут же стали рисоваться самые увлекательные возможности, которые она уже принимала за истину. «Ум моего Жюльена не подгоняется к тесному покрою пошлого салонного образца, и именно это-то, что, казалось бы, и доказывает его исключительную натуру, внушает недоверие отцу.

Однако, если я не послушаюсь его каприза, дело может дойти до публичного скандала, а огласка, конечно, весьма дурно повлияет на моё положение в свете и, быть может, даже несколько охладит ко мне Жюльена. А уж после такой огласки... жалкое существование по крайней мере лет на десять. А безумство выбрать себе мужа за его личные достоинства не грозит сделать тебя посмешищем только тогда, когда ты располагаешь громадным состоянием. Если я буду жить вдалеке от отца, то он, в его возрасте, легко может позабыть обо мне... Норбер женится на какой-нибудь обаятельной ловкой женщине. Ведь сумела же герцогиня Бургундская обольстить старого Людовика XIV».

Она решила покориться, но остереглась показать отцовское письмо Жюльену. Зная его неистовый характер, она опасалась какой-нибудь безумной выходки.

Когда вечером она рассказала Жюльену, что он теперь гусарский поручик, радость его не знала границ. Можно себе представить эту радость, зная честолюбивые мечты всей его жизни и эту его новую страсть к своему сыну. Перемена имени совершенно ошеломила его.

«Итак, — сказал он себе, — роман мой в конце концов завершился, и я обязан этим только самому себе. Я сумел заставить полюбить себя эту чудовищную гордячку, — думал он, поглядывая на Матильду, — отец её не может жить без неё, а она без меня».

XXXV. Гроза

Даруй мне, господи, посредственность.

Мирабо

Душа его упивалась, он едва отвечал на пылкую нежность Матильды. Он был мрачен и молчалив. Никогда ещё он не казался Матильде столь необыкновенным, и никогда ещё она так не боготворила его. Она дрожала от страха, как бы его чрезмерно чувствительная гордость не испортила дело.

Она видела, что аббат Пирар является в особняк чуть ли не каждый день. Может быть, Жюльен через него узнал что-нибудь о намерениях её отца? Или, может быть, поддавшись минутной прихоти, маркиз сам написал ему? Чем объяснить этот суровый вид Жюльена после такой счастливой неожиданности? Спросить его она не осмеливалась.

Не осмеливалась! Она, Матильда! И вот с этой минуты в её чувство к Жюльену прокралось что-то смутное, безотчётное, что-то похожее на ужас. Эта чёрствая душа познала в своей любви всё, что только доступно человеческому существу, взлелеянному среди излишеств цивилизации, которыми восхищается Париж.

На другой день, на рассвете, Жюльен явился к аббату Пирару. За ним следом во двор въехали почтовые лошади, запряжённые в старую разбитую колымагу, нанятую на соседнем почтовом дворе.

— Такой экипаж вам теперь не годится, — брюзгливым тоном сказал ему суровый аббат. — Вот вам двадцать тысяч франков, подарок господина де Ла-Моля; вам рекомендуется истратить их за год, но постараться, насколько возможно, не давать повода для насмешек. (Бросить на расточение молодому человеку такую огромную сумму, с точки зрения священника, означало толкнуть его на грех.)

Маркиз добавляет к сему: господин Жюльен де Ла-Верне должен считать, что он получил эти деньги от своего отца, называть коего нет надобности. Господин де Ла-Верне, быть может, найдёт уместным сделать подарок господину Сорелю, плотнику в Верьере, который заботился о нём в детстве...

— Я могу взять на себя эту часть его поручений, — добавил аббат, — я, наконец, убедил господина де Ла-Моля пойти на мировую с этим иезуитом, аббатом Фрилером. Его влияние, разумеется, намного превышает наше. Так вот, этот человек, который, в сущности, управляет всем Безансоном, должен признать ваше высокое происхождение — это будет одним из негласных условий мирного соглашения.