В Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером.
Сийес {54}
На следующий день, с пяти часов утра, — г-жа де Реналь ещё не выходила из спальни, — Жюльен уже отпросился у её мужа на три дня. Неожиданно для него самого, Жюльену вдруг захотелось повидаться с нею; ему вспомнилась её прелестная ручка. Он вышел в сад; г-жа де Реналь долго заставила себя ждать. Конечно, если бы Жюльен любил, он бы не преминул заметить её за полуприкрытыми ставнями в окне второго этажа. Она стояла, прижавшись лбом к стеклу, она смотрела на него. Наконец, вопреки всем своим решениям, она всё-таки рискнула выйти в сад. Вместо обычной бледности на лице её сейчас проступал яркий румянец. Эта бесхитростная женщина явно была взволнована: какая-то натянутость и даже, пожалуй, недовольство нарушали обычное выражение невозмутимой ясности, как бы презревшей все пошлые, мирские заботы, — той ясности, которая придавала особенное очарование её небесным чертам.
Жюльен поспешно приблизился к ней, он с восхищением смотрел на её прекрасные обнажённые руки, полуприкрытые накинутой наспех шалью. Свежий утренний воздух, казалось, заставил ещё ярче пылать её щёки, на которых после пережитых за ночь волнений играл лихорадочный румянец. Её скромная, трогательная красота и вместе с тем одухотворённая мыслью, — чего не встретишь у простолюдинки, — словно пробудила в Жюльене какое-то свойство души, которого он в себе не подозревал. Восхищённый этой красотой, которой жадно упивался его взор, Жюльен нимало не сомневался, что его встретят дружески; он даже и не думал об этом. Каково же было его удивление, когда он вдруг увидел явно подчёркнутую ледяную холодность, в которой он тотчас же заподозрил желание поставить его на место!
Радостная улыбка на его губах сразу исчезла; он вспомнил, какое положение он занимает, особенно в глазах знатной и богатой наследницы. Лицо его мгновенно изменилось: в нём теперь нельзя было прочесть ничего, кроме высокомерия и злости на самого себя. Его охватило чувство нестерпимой досады за то, что он дожидался здесь час с лишним, — и только дождался того, что его так унизили.
«Только дурак может сердиться на других, — рассуждал он про себя. — Камень падает вследствие собственной тяжести. Неужели я навсегда останусь таким младенцем? Неужели же я никогда не научусь отмерять этим людям ровно столько моей души, сколько полагается за их деньги? Если я хочу, чтобы они меня уважали и чтобы я уважал самого себя, надо дать им понять, что это только моя нужда вступает в сделку с их богатством, а сердце моё за тысячу лье от их наглости и на такой высоте, где его не могут задеть жалкие, ничтожные знаки их пренебрежения или милости».
В то время как эти чувства теснились в душе юного гувернёра, на его подвижном лице появилось выражение уязвлённой гордости и жестокого озлобления. Г-жа де Реналь совершенно растерялась. Добродетельная холодность, которой она решила его встретить, сменилась на её лице участием — участием, полным тревоги и недоумения перед этой внезапной переменой, совершившейся с ним на её глазах. Ничего не значащие фразы, которыми принято обмениваться утром насчёт здоровья или погоды, застыли на губах у обоих. Жюльен, который сохранил всё своё здравомыслие, ибо он не испытывал никакого смятения страсти, нашёл способ показать г-же де Реналь, что он ни в какой мере не считает их отношения дружескими: он не сказал ей ни слова о своём отъезде, откланялся и исчез.
В то время как она стояла и смотрела ему вслед, поражённая этим злобным, презрительным взглядом, который ещё только вчера был таким дружеским, к ней подбежал её старший сын и, бросившись ей на шею, крикнул:
— А у нас каникулы: господин Жюльен сегодня уезжает!
Услыхав это, г-жа де Реналь вся похолодела; она чувствовала себя такой несчастной из-за своей добродетели, но она была ещё во сто крат несчастнее из-за своей слабости.
Это новое событие заслонило собой всё в её воображении. Все её благоразумные намерения мигом улетучились. Ей уж теперь приходилось думать не о том, чтобы устоять перед этим обворожительным возлюбленным, а о том, что она вот-вот потеряет его навеки.
Ей пришлось взять себя в руки, чтобы высидеть за завтраком. В довершение всех зол г-н де Реналь и г-жа Дервиль только и говорили, что об отъезде Жюльена. Верьерскому мэру показался несколько странным решительный тон Жюльена, каким тот заявил, что ему необходимо отлучиться.
— Ясно, что мальчишке кто-то сделал выгодное предложение, — в этом можно не сомневаться. Но кто бы это ни был, будь то хоть господин Вально, шестьсот франков в год жалованья гувернёру — такая сумма заставит хоть кого призадуматься. Вчера в Верьере ему, должно быть, сказали, чтобы он подождал денька три, пока там подумают, так вот нынче утром, чтобы не давать мне ответа, этот негодный мальчишка улизнул в горы. Подумать только, что мы вынуждены считаться с каким-то ничтожным мастеровым, который ещё и хамит нам, — вот до чего мы дошли!
«Если даже мой муж, который не представляет себе, как он жестоко оскорбил Жюльена, и тот опасается, как бы он от нас не ушёл, так что же я-то должна думать? — говорила себе г-жа де Реналь. — Всё кончено!»
Чтобы выплакаться вволю и не отвечать на расспросы г-жи Дервиль, она сказала, что у неё ужасно болит голова, ушла к себе в спальню и легла в постель.
— Вот они, эти женщины, — повторял г-н де Реналь. — Вечно у них там что-то не ладится. Уж больно они хитро устроены.
И он удалился, посмеиваясь.
В то время как г-жа де Реналь, жертва своей несчастной и столь внезапно поработившей её страсти, переживала жесточайшие муки, Жюльен весело шагал по дороге, и перед глазами его расстилались живописнейшие пейзажи, какими только может порадовать глаз горная природа. Ему надо было перевалить через высокий хребет к северу от Вержи. Тропинка, по которой он шёл среди густой чащи громадных буков, постепенно поднималась, то и дело петляя по склону высокой горы, что замыкает на севере долину Ду. Взорам путника, уже миновавшего невысокие холмы, между которыми Ду поворачивает на юг, открылись теперь широкие плодородные равнины Бургундии и Божоле. Хотя душа этого юного честолюбца была весьма мало чувствительна к такого рода красотам, он время от времени всё же невольно останавливался и окидывал взором эту широкую, величественную картину.
Наконец он поднялся на вершину большой горы, через которую ему надо было перевалить, чтобы попасть в уединённую долину, где жил его друг, молодой лесоторговец Фуке. Жюльен вовсе не торопился увидеть Фуке — ни его, ни вообще кого-либо на свете. Укрывшись, словно хищная птица, среди голых утёсов, торчащих на самой вершине большой горы, он заметил бы издалека всякого, кто бы ни направлялся сюда. На почти отвесном уступе одного из утёсов он увидел небольшую пещеру. Он забрался в неё и расположился в этом тайном убежище. «Вот уж здесь-то, — сказал он себе с заблестевшими от радости глазами, — здесь никто не может до меня добраться». Здесь, казалось ему, он отлично может записать некоторые свои мысли, что в любом ином месте было бы крайне опасно. Каменная четырёхугольная глыба заменила ему стол. Он так увлёкся, что еле успевал записывать; он ничего не видел кругом. Наконец он очнулся и заметил, что солнце уже садится за отдалённой грядой гор Божоле.