— Да, это правда, — отвечал Жюльен, нимало не подозревая, как он вредит себе этим признанием.
Он был очень растроган добротой маркиза: она невольно приводила ему на память грубое высокомерие г-на де Реналя.
«Пустая трата времени вся эта затея с этим франшконтейским аббатиком, — подумал маркиз. — Но мне так нужен был верный человек!»
— Cela пишется с одним l, — сказал он Жюльену. — Всякий раз, когда вы будете заканчивать вашу переписку, проверяйте в словаре те слова, в правописании которых вы не уверены.
К шести часам маркиз прислал за Жюльеном; он с явным огорчением посмотрел на его сапоги.
— Это моя оплошность: я забыл вам сказать, что каждый день в половине шестого вам надлежит одеваться.
Жюльен смотрел на него, не понимая.
— Я имею в виду: надевать чулки. Арсен будет вам напоминать об этом. А сегодня я извинюсь за вас.
С этими словами маркиз распахнул дверь в гостиную, всю сиявшую позолотой, пропуская Жюльена вперёд. В подобных случаях г-н де Реналь всегда прибавлял шаг перед дверью, чтобы непременно войти первым. Эта мелкая суетность его прежнего патрона повела сейчас к тому, что Жюльен наступил маркизу на ногу, причинив ему этим немалую боль, ибо тот страдал подагрой. «Ах, он ещё ко всему прочему и увалень», — подумал маркиз. Он представил его высокой и весьма величественной женщине. Это была маркиза. Жюльен нашёл, что своим заносчивым видом она немного напоминает г-жу де Можирон, супругу помощника префекта Верьерского округа, когда та восседает на торжественных обедах в Сен-Шарле. Немного оробевший от пышного великолепия гостиной, Жюльен не расслышал того, что сказал г-н де Ла-Моль. Маркиза едва соблаговолила взглянуть на него. В гостиной было несколько мужчин, среди которых Жюльен, к своей несказанной радости, узнал молодого епископа Агдского, так милостиво беседовавшего с ним несколько месяцев назад во время торжественной церемонии в Бре-ле-О. Молодой прелат, должно быть, испугался умильных взоров, которые устремлял на него с робкой надеждой Жюльен, и не подумал узнать этого провинциала...
Жюльену казалось, что люди, собравшиеся в этой гостиной, держат себя как-то уныло и натянуто; в Париже говорят тихо и не позволяют себе волноваться из-за пустяков.
Было уже около половины седьмого, когда в гостиную вошёл красивый молодой человек с усиками, очень бледный и очень статный; у него была удивительно маленькая голова.
— Вы всегда заставляете себя ждать, — сказала ему маркиза, когда он целовал ей руку.
Жюльен понял, что это граф де Ла-Моль. Он с первого же взгляда показался ему очаровательным.
«Может ли быть, — подумал Жюльен, — чтобы этот юноша своими оскорбительными шутками заставил меня бежать из этого дома?»
Разглядывая графа Норбера, Жюльен заметил, что он был в сапогах со шпорами... «А я должен быть в туфлях, очевидно, как низший?» Все сели за стол; Жюльен услышал, как маркиза, повысив голос, сделала кому-то строгое замечание. И почти в ту же минуту он заметил молодую особу, очень светлую блондинку, необыкновенно стройную. Она подошла к столу и села напротив него. Она ему совсем не понравилась; однако, поглядев более внимательно, он подумал, что никогда ещё не видел таких красивых глаз; но только они изобличали необыкновенно холодную душу. Потом Жюльен уловил в них выражение скуки, которая пытливо приглядывается, но непрестанно помнит о том, что ей надлежит быть величественной. «Вот у госпожи де Реналь были очень красивые глаза, — думал он, — ей все говорили об этом, но в них нет ничего общего с этими глазами». У Жюльена было ещё слишком мало опытности, чтобы понять, что огоньки, загоравшиеся иногда в глазах мадемуазель Матильды, — он слышал, что её так называли, — были не чем иным, как огнём остроумия. А когда загорались глаза г-жи де Реналь, — это было пламя страсти или огонь благородного негодования, охватывавшего её, если при ней рассказывали о каком-нибудь возмутительном поступке. К концу обеда Жюльен нашёл словечко, которое хорошо определяло особенную красоту глаз м-ль де Ла-Моль. «Они у неё искромётные», — сказал он про себя. А в общем, она была ужасно похожа на мать, которая казалась Жюльену всё более и более противной, — и он перестал на неё смотреть. Зато граф Норбер казался ему обворожительным во всех отношениях. Жюльен был до того им очарован, что ему и в голову не приходило завидовать молодому графу или ненавидеть его за то, что граф был богаче и знатнее, чем он.
У маркиза, по мнению Жюльена, был явно скучающий вид.
Когда подавали вторую перемену, он сказал сыну:
— Норбер, прошу тебя любить и жаловать господина Жюльена Сореля. Я только что взял его в свой штаб и думаю сделать из него человека, если cella возможно. Это мой секретарь, — сказал маркиз своему соседу, — и он пишет «cela» через два «l».
Все посмотрели на Жюльена, который слегка поклонился, главным образом в сторону Норбера, но, в общем, все остались довольны его взглядом.
Маркиз, по-видимому, сказал, какого рода образование получил Жюльен, ибо один из гостей начал допрашивать его о Горации. «Как раз разговором о Горации я и понравился епископу Безансонскому, — подумал Жюльен. — Видно, они никакого другого автора не знают». И с этой минуты он сразу овладел собой. Это произошло безо всяких усилий с его стороны, потому что он только что решил про себя, что мадемуазель де Ла-Моль никогда не может быть женщиной в его глазах. А к мужчинам он после семинарии потерял всякое уважение, и не так-то им было легко запугать его. Он чувствовал бы себя совсем уверенным, если бы только эта столовая не блистала таким великолепием. Всё дело, в сущности, было в двух зеркалах, в восемь футов высоты каждое, на которые он время от времени поглядывал, видя в них своего собеседника, рассуждавшего с ним о Горации, — они-то несколько и смущали его. Для провинциала его фразы были не так уж длинны. У него были красивые глаза, и от застенчивости взгляд их, то робеющий, то радостный, — когда ему удавалось удачно ответить, — сверкал ещё ярче. Этот экзамен внёс некоторое оживление в чинный обед. Маркиз незаметно сделал знак собеседнику Жюльена, поощряя его поднажать сильней. «Неужели он и вправду что-то знает?» — подумал маркиз.
Жюльен, отвечая, высказывал собственные соображения и настолько преодолел свою застенчивость, что обнаружил не ум, конечно, — ибо это немыслимо для того, кто не знает, на каком языке говорят в Париже, — но то, что у него есть какие-то свои мысли, хоть он и выражал их несколько неуклюже и не всегда к месту, а кроме того, видно было, что он превосходно знает латынь.
Оппонентом Жюльена был член Академии Надписей {119} , который случайно знал латинский язык. Он заметил, что Жюльен хорошо разбирается в классиках, и, перестав опасаться, что заставит его покраснеть, стал нарочно сбивать его всякими путаными вопросами. В пылу этого поединка Жюльен, наконец, забыл о великолепном убранстве столовой и стал высказывать о латинских поэтах суждения, которых его собеседник нигде не читал. Как честный человек, он отдал должное молодому секретарю. К счастью, разговор перешёл далее к вопросу о том, был ли Гораций человек богатый или он был беден, был ли он просто любезником, влюбчивым и беспечным, который сочинял стихи для собственного удовольствия, как Шапель {120} , друг Мольера и Лафонтена, или это был горемычный придворный поэт, живший милостями свыше и сочинявший оды ко дню рождения короля, вроде Саути {121} , обвинителя лорда Байрона. Затем зашла речь о состоянии общества при Августе и при Георге IV: и в ту и в другую эпоху аристократия была всесильна, но в Риме это привело к тому, что власть была вырвана из её рук Меценатом, который был, в сущности, простым воином, а в Англии власть аристократии постепенно низвела Георга IV на положение венецианского дожа. Этот разговор как будто вывел маркиза из той оцепенелой скуки, в которую он был погружён в начале обеда.