Графиня… графиня! Это Пьера-то, девочка с веснушками на шее?… По улице Фонтармана Итале вышел прямо к Круговому фонтану и увидел перед собой большой, чопорно-аккуратный дом с решетками на окнах. Привратник, открывший дверь, сообщил ему, что накануне Пасхи все посещения запрещены, и предложил приходить в следующую субботу. Итале попытался убедить его тем, что в среду уезжает, и подкрепил свои слова серебряной монеткой, которую его правая рука сама сунула привратнику в карман так, что левая даже и не узнала об этом. Это сыграло свою роль, и он оказался в приемной, где стоял жуткий холод, а из мебели имелись четыре стула с прямыми спинками и одна совершенно неподвижная монахиня. Итале обратился к ней со слезной просьбой о свидании, и эта особа, похожая на статую, вдруг ожила и позвала другую монахиню, постарше. Итале, оставаясь неизменно покорным и изысканно вежливым, решил добиться своего во что бы то ни стало; это решение зародилось в нем еще там, в разрушенной хижине на вершине холма, и крепло с каждой минутой. Вторая монахиня, выслушав его, куда-то ушла, а первая вернулась на прежнее место и опять превратилась в некий предмет меблировки. И тут в комнату вошла Пьера.
— О, Итале! — воскликнула она радостно. Они обнялись и поцеловали друг друга в губы. — Ах, Итале, дорогой! — У нее на глазах блестели слезы, но она радостно смеялась и все всплескивала руками, не зная, как ей вести себя дальше. Итале тоже был очень рад ее видеть и тоже отчего-то смущен.
— Черт возьми, да тебя просто не узнать! — воскликнул он с искренним восхищением, и она снова рассмеялась.
— Пожалуйста, больше не произноси здесь таких слов! А вообще-то, я выросла на целых два дюйма!
— У меня такое ощущение, что я домой вернулся, так я рад видеть тебя!
— Я знаю… я тоже ужасно рада… И потом, ты говоришь совсем как у нас в горах: Маалафрен! Пойдем же, присядь, нам совсем не обязательно стоять. — Вид у Пьеры стал по-монастырски благочестивым. Итале показалось, что теплое солнышко закрыла черная холодная туча. Он послушно присел на один из застывших неудобных стульев с высокой прямой спинкой, но почти сразу же снова вскочил.
— Да не могу я сидеть! — воскликнул он, и Пьера прыснула было, но тут же умолкла, точно погас последний солнечный лучик. — Как странно видеть здесь — тебя! — сказал Итале, заложив руки за спину и с отвращением оглядывая эту мрачную комнату.
— Я знаю.
Четыре стены, четыре стула, две двери… Он с трудом заставил себя снова посмотреть на нее.
— Ты давно в Айзнаре? — спросила Пьера.
— Дней десять. Мне, конечно, следовало бы раньше прийти… но у меня было назначено столько встреч, время так и летело. Ты уж прости, что я нарушил ваш здешний распорядок.
— Ну что ты! Иначе я бы и вообще тебя не увидела.
— Тебе здесь нравится?
— Да, здесь очень мило.
— А домой ты когда поедешь?
— Я закончу школу в июне и сразу перееду к Белейнинам, поживу пока у них, — сказала она как-то неуверенно, словно хотела сказать что-то еще, но колебалась. Держалась она, впрочем, очень спокойно; простое серое платье и белый фартук очень ей шли. — Ты никому не скажешь, Итале? И в письме не напишешь? Пожалуйста, не надо! Потому что я еще не получила ответа от папы, а письмо, в котором я все ему рассказала, отправила только что… Знаешь, я ведь тоже, наверное, не поеду домой, я собираюсь жить здесь, в Айзнаре. Я обручена, Итале, и выхожу замуж. На Рождество. Или следующей весной, после Пасхи.
— Понятно… Что ж, я очень за тебя рад, — пробормотал смущенно Итале. — И за кого же ты?…
— За Дживана Косте. Он адвокат. Ты знаком с Белейнинами? Они так добры ко мне! Я очень их люблю… А Дживан — их друг. Свадьба будет очень тихой и скромной, ведь он вдовец и у него есть маленький сын. — Итале никогда не слышал, чтобы Пьера говорила таким странным, высоким голосом и в то же время так важно, точно настоящая юная дама. — Я очень люблю маленького Баттисте! — прибавила она.
Ну что ж, все это просто прекрасно! Все здесь, оказывается, очень добры и влюблены в друг друга! Только с какой стати ему-то она все это говорит? Да нет, пусть продолжает, пусть выходит за своего чертова вдовца, не все ли равно…
— Я полагаю, на этом все и кончится, — вдруг сказал он.
— Что кончится, Итале? Он только рукой махнул.
— Да наша с тобой дружба! Та часть нашей жизни, когда все мы друг друга понимали.
— Совсем не обязательно! — возразила она тем же высоким, «дамским» голосом. — И когда ты будешь приезжать в Айзнар, то мы, я надеюсь, будем с тобой видеться. А летом, возможно, будем встречаться еще и в Малафрене…
— Вряд ли. Мы покинули Малафрену, — сказал Итале. — Хотя мне понадобилось немало времени, чтобы это усвоить. Жизнь — это не замкнутое пространство, а вечная дорога; и если что-то оставишь позади, там оно и останется, и отныне будет для тебя как бы потеряно. Повернуть назад ты никогда не сможешь. Вот так. А потому мы с тобой, скорее всего, больше не увидимся.
— Может быть, — кивнула она, соглашаясь.
Последовало длительное молчание.
— Ты счастлив в своем Красное? — спросила вдруг Пьера.
— Счастлив? Нет, по-моему, не особенно. Но я делаю то, зачем туда приехал.
— Я иногда читаю твой журнал.
— Неужели вам здесь разрешают читать столь сомнительное издание? — Итале с мрачной усмешкой окинул взглядом стены и двери.
— Не здесь, конечно. Знаешь, твои статьи стали очень интересными.
— Не знаю уж, чем тебя так заинтересовала жизнь краснойских ткачей, ютящихся в трущобах, но все равно спасибо. — В ее голосе он слышал искреннюю поддержку, в своем — сплошное лицемерие. Так что продолжать этот разговор было ему уже не под силу. — Я должен идти, Пьера, — сказал он бесцветным тоном, и она повернулась к нему. — До свидания.
И она, взяв его руку обеими руками, прошептала:
— До свидания, Итале!
Вот и все. Выйдя на площадь, он остановился у двухъярусного Кругового фонтана — сплошного переплетения серебряных струй — и машинально посмотрел на часы; они, как всегда, показывали половину третьего. Он вспомнил, что колокол на кафедральном соборе только что прозвонил: должно быть, уже шесть. По всей видимости, он безнадежно опоздал на встречу с двумя весьма полезными и богатыми людьми, которые, кажется, готовы были поддержать журнал материально. Он поспешил в кафе, где была назначена встреча. «Жизнь — это дорога, — услышал он в ушах свой собственный голос, и слова эти прозвучали бессмысленно и лживо. — Жизнь — это не замкнутое пространство, а вечная дорога…» Ну да, совершенно точно: это дорога, ведущая в никуда, все дальше и дальше, без цели, без смысла… И невозможно повернуть назад или хотя бы остановиться; у этой дороги нет конца; и лучше всего идти по ней одному, никому не предъявляя никаких требований, ни перед кем не ставя никаких задач. И пусть мертвые хоронят своих мертвецов!