— Господин архиепископ, я требую, чтобы в зале был восстановлен порядок. Герр Корнелиус, не будучи депутатом, является на данном собрании всего лишь гостем и не имеет права говорить, пока такое право ему не будет предоставлено большинством присутствующих депутатов!
Воцарилась несколько испуганная, но все же насмешливая тишина, и Корнелиус, выпрямившись, неторопливо прошел на свое место.
— Я отказываюсь от своего права на выступление с разрешения уважаемой ассамблеи, — сказал он, не повышая голоса, так что его расслышали только представители духовенства, сидевшие в первых рядах. — Прошу вас, продолжайте дискуссию.
Однако воинственно настроенный барон теперь вдруг словно онемел. Кто-то выкрикнул:
— Давайте проголосуем за предложение господина Орагона!
— Господа, — вмешался архиепископ, — я полагаю, что дальнейшие дебаты и голосование нам следовало бы отложить; уже начало шестого, и, следуя…
Его прервал депутат из Красноя:
— Прошу прощения, уважаемый председатель! Мне кажется, сперва нужно проголосовать, стоит ли переносить обсуждаемые вопросы.
Архиепископ устало потер лоб, из-за чего его головной убор смешно сдвинулся набок, и сказал умоляющим тоном:
— Очень прошу уважаемых депутатов проявить терпение; я еще не совсем освоился со своими обязанностями председательствующего. Проголосуем, следует ли закрывать сегодняшнее заседание.
К нему, точно чертик из табакерки, подскочил клерк:
— Sic et non, — прокричал он. — Sic?
— Продолжаем заседание! — крикнул кто-то из тех рядов, где сидели представители знати. — Давайте сразу покончим с этим делом! Я желаю выступить!
Наконец, после множества путаных и незавершенных выступлений, было проведено голосование по поводу переноса заседания. Результаты были впечатляющие: сто сорок депутатов проголосовали за то, чтобы заседание продолжить, сто тридцать один — за его перенос, сорок семь воздержались. Председательствующий рассудил, что заседание в любом случае следует прервать на два часа для обеда, и его предложение было принято.
— Ну вот и все, — сказал Брелавай. — Они нажрутся, вернутся в зал сонные и проголосуют даже за то, чтобы следующее заседание велось на санскрите!
Однако, когда предложение о том, на каком языке должны проходить заседания ассамблеи, было наконец поставлено на голосование — это произошло в одиннадцать, часов ночи! — в пользу латыни высказались не более десяти депутатов. Второе предложение, выдвинутое Орагоном и связанное с первым, о некоторых изменениях в процедуре проведения заседаний в провинциях, вполне способно было обеспечить третьему сословию большинство в ассамблее, однако голосование по этому вопросу архиепископ, которого явно во время обеда напичкали советами по поводу того, как, применяя оборонительную тактику, контролировать ситуацию путем использования парламентских процедур, решил перенести на завтра. Итак, с ощущением несколько невнятной победы депутаты заседание отложили.
Итале и Карантай, оставив остальных в «Иллирике», отправились в Старый город к Геллескару. Там их приветствовали радостными возгласами и шампанским. У Георга Геллескара уже находились Луиза, Энрике, Эстенскар и прочие члены «либерального кружка».
— Ну что, объявили Австрии войну? — спросил старый граф, отец Георга Геллескара.
Старый граф, полковник не существующей ныне национальной армии, в последний раз был в строю еще под Лейпцигом. Итале впервые познакомился с ним два года назад, когда, уступив бесконечным приглашениям Георга Геллескара, явился к ним в дом на ужин. Этот дом показался ему куда более величественным и суровым, чем дом Палюдескаров, да и повод для приглашения был абсолютно формальный. Итале вел себя довольно вызывающе, играя роль стойкого республиканца, а Георг Геллескар был слишком занят, будучи хозяином дома, чтобы вытащить приятеля из трясины оскорбленного молчания, в которую Итале неизбежно погружался. Когда он с Мрачным видом сидел в полном одиночестве в дальнем углу обширной гостиной, к нему, медленно и тяжело ступая, подошел старый граф и сел рядом.
— Я знал вашего деда, — сказал он вдруг. — Итале Сорде из Малафрены.
Итале лишь молча посмотрел на него: в тот момент он был слишком увлечен собственной убежденностью в том, что никто вокруг его не понимает и понять не способен.
— Георг мне о вас рассказывал, но ваше имя ничего мне не говорило, пока я вас не увидел, — продолжал между тем старик. — Вы очень на него похожи.
— Где же… Где вы познакомились с ним, дорогой граф? — не выдержал Итале.
— В Париже. Я был тогда совсем молод, а ему было уже под сорок. На родину мы вернулись одновременно; он собирался уехать в свое поместье, а я должен был получить офицерский чин. В течение нескольких лет мы переписывались… Он, должно быть, давно уже в могиле.
— Дед умер в 1810 году.
— Более никогда в жизни не встречал я таких людей! — Старик серьезно и строго посмотрел на Итале.
— Что же мой дед делал в Париже?
— Жил — вот как вы живете здесь. В 70-е годы в Париже было полно иностранцев, и мы в том числе. Там всегда полно иностранцев. Бежавшие из своей страны поляки — лучшие в мире фехтовальщики! — немцы, мы… И все между собой разговаривали по-французски. Ах, какие мы вели тогда беседы… Немало крови и воды утекло под мостами Сены с тех пор, как мы, совсем еще молодые, сиживали в кафе, обсуждая, скажем, «Общественный договор» Руссо. А над нами нависала тень Бастилии… Да, господин Сорде, все переменилось с тех пор, все…
— Но ведь и мы часто спорим по поводу этой работы Руссо, — смиренно заметил Итале, он уже совсем забыл о своей «роли».
— Неужели? А впрочем, конечно, она многое помогает понять… Но то были иные времена, господин Сорде. Золотой век. Молочные реки и кисельные берега, и, между прочим, молоко в этих берегах еще не скисло! В 93-м я в Париже не был и мясников этих не видел, зато в 15-м году я был в Вене и видел там немало стервятников… И, между прочим, это ваш дед открыл передо мной возможности того золотого века, рассказал о том новом мире, которому еще только предстояло родиться! И тогда мне казалось, что это поистине великий мир… Но во что он превратился чуть ли не сразу после своего рождения? И что сталось с вашим дедом? Вернулся к своим виноградникам и умер, подобно простому земледельцу. А я повел свои четыре сотни на растерзание войскам Наполеона под Лейпцигом, а потом вернулся домой — и теперь мне остается сидеть и беспомощно наблюдать, как дерутся эти стервятники…
— Что ж, наше время еще не вышло, граф, — сказал преувеличенно бодро Итале и оглушительно высморкался. Честно говоря, его дурное настроение в тот вечер было отчасти вызвано жесточайшим насморком: поселившись на Маленастраде, он постоянно простужался.
— А наше — вышло. Отправляйтесь в Америку, молодые люди! Ищите там новый мир, даже если он населен дикарями, только не тратьте здесь время зря!