— Минуточку, господин Коневин, минуточку! — угодливо пробормотал великан, ничуть, впрочем, не встревоженный; здесь была его вотчина, и Коневин здесь был не властен, и оба они это понимали. Длинноволосый клерк что-то писал, перо скребло по бумаге с отвратительным писком, удивительно похожим на пронзительный голос самого писца. Лейтенант подошел к столу, порылся в бумагах и что-то вполголоса сказал второму писцу. Часов в комнате не было. Луиза сидела молча, крепко сжав руки и машинально вертя перстень на пальце; от этих легких движений серый шелк ее юбки переливался, точно поверхность воды. Она с огромным трудом заставляла себя сидеть спокойно, ее совершенно измучило это бесконечное ожидание, однако немереные минуты все текли и текли, и невозможно было сказать, много или мало прошло времени и не остановилось ли оно вообще. Наконец в коридоре послышался шум, и охранник в мундире ввел высокого лысого человека лет шестидесяти. Они остановились у самой двери. Лысый человек стоял, сгорбившись и глядя в пол мутными глазами; на нем были бесформенные серые штаны и старое пальто, висевшее, как на вешалке. Заключенный стоял босиком на ледяном каменном полу, и Луиза поспешно отвела глаза.
— Сорде, Итале… — прочитал в какой-то бумаге лейтенант, и охранник подтвердил:
— Ну да, Сорде. Особо опасный.
Луизу подташнивало от гнева и отвращения, но она, стараясь сохранять спокойствие, сказала негромко:
— Это не он. Скажите, лейтенант, вы наконец займетесь тем заключенным, которого, согласно доставленному вам приказу, должны освободить, или мне придется привести сюда начальника тюрьмы?
— Как не он? Это какой заключенный, Лийвек?
— Да он это, — сказал охранник. — Только болеет.
— Удивительный у вас все-таки здесь беспорядок, лейтенант, — возмутился Коневин, и лейтенант, вдруг рассвирепев, заорал, выпрямившись во весь рост и нависая над охранником:
— Ты кого это привел? Немедленно увести!
Но охранник остался на месте, тупо повторяя:
— Да он это, он!
Сам же заключенный, казалось, не проявлял к происходящему ни малейшего интереса. Случайно взгляд его упал на Луизу, и он, точно не веря собственным глазам, протер их рукой. И Луиза тут же с ужасом узнала такой знакомый ей жест!
— Да, это он! — прошептала она, обернувшись растерянно к Коневину. И все остальные, конечно же, тоже услышали ее шепот. Лейтенант Глей так и уставился на нее; глаза его горели праведным гневом. Охранник отступил назад, клерки что-то недовольно забормотали. Коневин тоже смотрел на нее весьма холодно. Но поскольку Луиза продолжала сидеть неподвижно, именно Коневину пришлось подойти к заключенному. Остановившись на некотором расстоянии от него, он спросил тихо и растерянно:
— Так вы Сорде?… Господин Сорде, это вы?…
Человек терпеливо ждал продолжения и не отвечал.
— Мы привезли приказ о вашем освобождении, господин Сорде. Ваш приговор отменен Верховным судом. Вы меня понимаете? — Коневин повернулся к Луизе. — Этот человек действительно очень болен, госпожа баронесса… — В его голосе слышались раздражение и отвращение. — Представления не имею, что вы сможете тут сделать. Положение совершенно немыслимое! Вы уверены, что?…
— Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы они поскорее покончили со всеми формальностями, — прервала его Луиза. На заключенного она не смотрела.
— Сейчас принесут его вещи, баронесса, — пояснил, нависая над нею, лейтенант Глей. Теперь он держался очень официально и самоуверенно. — Видите ли, после ареста имущество этого господина, естественно, было конфисковано, но все его личные вещи в целости и сохранности.
— Лучше бы за кузнецом послали, — заметил длинноволосый клерк, а второй, без шеи, хрюкнул в ответ:
— Да не нужен ему кузнец, он ведь в камере для больных содержался.
Услышав их разговор, лейтенант спросил:
— Так он в кандалах или нет, Лийвек?
— Нет, — ответил охранник.
Коневин все это время старался стоять как можно дальше от арестанта, время от времени цокая языком от нетерпения и отвращения. Наконец еще один охранник принес чемодан и перевязанный веревкой узел с одеждой, а также небольшой бумажный сверток. Лейтенант сам развернул бумагу и разложил на столе содержимое свертка: серебряные часы на цепочке, запонки, несколько медяков, перочинный ножик…
— Вот имущество этого господина. Видите, баронесса, все цело, — сказал он.
Луиза заметила, что чемодан и узел с одеждой покрыты пушистой голубоватой плесенью.
— Теперь мы можем наконец идти? — спросила она, но оказалось, что документы еще не готовы. Клерк с короткой шеей непрерывно что-то писал.
— Но вы же не можете посадить его к себе в карету, баронесса! — прошептал Коневин Луизе, подойдя к ней почти вплотную. — Состояние… в котором он…
— А что вы мне можете предложить? — холодно спросила Луиза и, точно желая выразить свое презрение к этому малодушному человеку, заставила себя подойти к арестанту в сером. Но тот, похоже, и не смотрел на нее, а на обращенный к нему вопрос ответил не сразу, сперва странно высоким и одновременно хриплым голосом спросив:
— Можно мне сесть?
Его тело и одежда пропахли потом и болезнью. Его одеяние некогда, видимо, было красным или цвета сливы, но теперь почернело от грязи. Луиза так и не смогла заставить себя хотя бы прикоснуться к нему. Лишь указала на деревянный табурет:
— Пожалуйста, садитесь.
Но он не двинулся с места. Один раз провел рукой по лицу — таким знакомым жестом! — и снова застыл в позе терпеливого ожидания, мигая опухшими глазами.
— Знаете, баронесса, эта болезнь очень им всем на мозги действует, — с презрением заметил лейтенант, протягивая Луизе свернутые в трубку документы. — Некоторые совсем тупыми становятся. Но этот-то, без сомнения, скоро на поправку пойдет. Вот вам приказ о его освобождении, а это его паспорт. Господин Коневин все объяснит, а конвоир проводит вас и вынесет из тюрьмы вещи. Честь имею, баронесса, рад был служить!
Тот охранник, что привел Итале, уже куда-то исчез. Луиза понимала, что Коневин ни под каким видом помогать ей не станет. Писцы и лейтенант Глей недобро посматривали на нее, явно выжидая. И ей пришлось-таки взять Итале за руку, чтобы заставить его сдвинуться с места и выйти вместе с нею из этой комнаты, из-под этих давящих каменных сводов. Он еле держался на ногах, хромал, пошатывался, а когда они вышли во двор и в глаза им ударил ясный холодный свет мартовского солнца, он остановился и, закрыв руками глаза, застонал от боли.
— Пойдем, пойдем же! — подталкивала она его. Охранники у входа в тюрьму, охранники у внутренних и у внешних ворот — все, все смотрели на них с любопытством, но не испытывая ни малейшего сострадания! То, что делала она, было, с их точки зрения, совершенно неправильно; это противоречило их желаниям и убеждениям, нарушало их уверенность в правильности того, ради чего они здесь стояли, охраняя запертые тюремные ворота, запертые тюремные двери… То, что Луиза тысячу раз представляла себе как миг наивысшего триумфа, оказалось унизительным и уродливым. Возница в наемной карете, уныло ждавший ее возвращения, изумленно уставился на шаркавшего ногами оборванца и заявил: