Да на Колыме особенного и выбора не было: там ведь народ держали. Освобождаясь, зэк тут же подписывал добровольное обязательство: работать в Дальстрое и дальше (разрешение выехать "на материк" было на Колыме ещё трудней получить, чем освобождение). Вот на беду свою кончила срок Н. В. Суровцева. Ещё вчера она работала в детгородке — тепло и сытно, сегодня гонят её на полевые работы, нет другого ничего. Ещё вчера она имела гарантированную койку и пайку — сегодня пайки нет, крыши над головой нет, и бредёт она в развалившийся дом с прогнившими полами (это на Колыме!). Спасибо подругам из детгородка: они ещё долго «подбрасывают» ей на волю пайки. "Гнёт вольного состояния"- вот как назвала она свои новые ощущения. Лишь постепенно утверждается она на ногах и даже становится… домовладелицей! Вот стоит она гордо около своей хибарки, которую не всякая бы собака одобрила.
Чтоб не думал читатель, что дело здесь в заклятой Колыме, перенесёмся на Воркуту и посмотрим на типичный барак ВГС (Временное Гражданское Строительство), в котором живут благоустроенные вольные, — ну, из бывших зэков, разумеется.
Так что не самой плохой формой освобождения было и освобождение М. П. Якубовича: под Карагандою переоборудовали тюрьму в инвалидный дом (Тихоновский дом), — и вот в этот инвалидный дом, под надзор и без права выезжать, его и "освободили".
Рудковский, никуда не принятый ("пережил не меньше, чем в лагерях"), поехал на кустанайскую целину ("там можно было встретить кого угодно"). — И. В. Швед оглох, составляя поезда в Норильске при любой вьюге; потом работал кочегаром по 12 часов в сутки. Но справок-то нет! В собесе пожимают плечами: "представьте свидетелей". Моржи нам свидетели… — И. С. Карпунич отбыл двадцать лет на Колыме, измучен и болен. Но к 60 годам у него нет "двадцати пяти лет работы по найму" — и пенсии нет. Чем дольше сидел человек в лагере, тем он больней, и тем меньше стажа, тем меньше надежды на пенсию. [105]
Ведь нет же у нас, как в Англии, "общества помощи бывшим заключённым". Даже и вообразить такую ересь страшно.
Пишут так: "в лагере был один день Ивана Денисовича, а на воле — второй".
Но позвольте! Но кажется же, с тех пор восходило солнце свободы? И простирались руки к обездоленным: "Это не повторится!" И даже, кажется, слёзы капали на съездовские трибуны?
Жуков (из Коврова): "Я стал не на ноги, а хоть немного на колени". Но: "Ярлык лагерника висит на нас и под первое же сокращение попадаем мы". — П. Г. Тихонов: "Реабилитирован, работаю в научно-исследовательском институте, а всё же лагерь как бы продолжается. Те самые олухи, которые были начальниками лагерей", опять в силе над ним. — Г. Ф. Попов: "Что бы ни говорилось, что бы ни писалось, а стоит моим коллегам узнать, что я сидел, и как бы нечаянно отворачиваются".
Нет, силён бес! Отчизна наша такова: чтоб на сажень толкнуть её ближе в тиранию, — довольно только брови нахмурить, только кашлянуть. Чтоб на вершок перетянуть её к свободе, — надо впрячь сто волов и каждого своим батогом донимать: "Понимай, куда тянешь! Понимай, куда тянешь!"
А форма реабилитации? Старухе Ч-ной приходит грубая повестка: "явиться завтра в милицию к 10 часам утра". Больше ничего! Дочь её бежит с повесткой накануне вечером: "Я боюсь за её жизнь. О чём это? Как мне её подготовить?" — "Не бойтесь, это — приятная вещь, реабилитация покойного мужа". (А может быть — полынная? Благодетелям в голову не приходит.)
Если таковы формы нашего милосердия, — догадайтесь о формах нашей жестокости!
Какая была лавина реабилитаций! — но и она не расколола каменного лба непогрешимого общества! — ведь лавина падала не туда, куда надо бровь нахмурить, а куда впрягать тысячу волов.
"Реабилитация — это тухта!" — говорят партийные начальники откровенно. "Слишком многих не реабилитировали!"
Вольдемар Зарин (Ростов-на-Дону) отсидел 15 лет и с тех пор ещё 8 лет смирно молчал. А в 1960 решился рассказать сослуживцам, как худо было в лагерях. Так возбудили на него следственное дело, и майор КГБ сказал Зарину: "Реабилитация — не значит невиновность, а только: что преступления были невелики. Но что-то остаётся всегда!"
А в Риге в том же 1960 дружный служебный коллектив три месяца кряду травил Петропавловского за то, что он скрыл расстрел своего отца… в 1937 году!
И недоумевает Комогор: "Кто ж ходит сегодня в правых и кто в виноватых? Куда деваться, когда мурло вдруг заговорит о равенстве и братстве?"
Маркелов после реабилитации стал ни много ни мало — председатель промстрахсовета, а проще — месткома артели. Так председатель артели не рискует этого народного избранника оставить на минуту одного в своём кабинете. А секретарь партбюро Баев, одновременно "сидящий на кадрах", перехватывает на всякий случай всю месткомовскую переписку Маркелова. "Да не попала ль к вам бумага насчёт перевыборов месткомов?" — "Да было что-то месяц назад". — "Мне ж нужна она!" — "Ну нате читайте, только побыстрей, рабочий день кончается!" — "Так она ж адресована мне! Ну, завтра утром вам верну!" — "Что вы, что вы, — это документ". — Вот залезьте в шкуру этого Маркелова, сядьте под такое мурло, под Баева, да чтоб вся ваша зарплата и прописка зависели от этого Баева, — и вдыхайте грудью воздух свободного века.
Учительница Деева уволена "за моральное разложение": она уронила престиж учителя, выйдя замуж за… освободившегося заключённого (которому в лагере преподавала)!
Это уже не при Сталине, это — при Хрущёве.
И одна только реальность ото всего прошлого осталась — справка. Небольшой листок, сантиметров 12 на 18. Живому — о реабилитации. Мёртвому — о смерти. Дата смерти — её не проверишь. Место смерти — крупный большой Зет. Диагноз — сто штук пролистай, у всех один, дежурный. [106] Иногда — фамилии свидетелей (выдуманных).
А свидетели истинные — все молчат.
Мы — молчим.
И откуда же следующим поколениям чту узнать? Закрыто, забито, зачищено.
"Даже и молодёжь, — жалуется Вербовский, — смотрит на реабилитированных с подозрением и презрением".
Ну, молодёжь-то не вся. Большей части молодёжи просто наплевать — реабилитировали нас или не реабилитировали, сидит сейчас двенадцать миллионов или уже не сидит, они тут связи не видят. Лишь бы сами они были на свободе с магнитофонами и лохмокудрыми девушками.