На квартире Талейрана мы три недели обсуждали план смены власти. Талейран опасался, что Баррас в отчаянии может решиться на «безумие». Сопротивление уже называлось «безумием»! Помню, ночью мы заканчивали обсуждение и неожиданно услышали цокот копыт полицейского патруля. В ужасе Талейран бросился тушить свет. В абсолютной темноте я чувствовал, как он дрожит. Вцепившись в мою руку, он повторял: «Безумие… безумие…» Я расхохотался: «Вы слишком хорошо помните времена революции. Тех решительных людей уже нет, они давно в могиле. Как и положено во времена великих событий, „сильного зарежут, слабого удавят, а ничтожество сделают своим предводителем“ — эту пословицу я услышал в Египте. Поверьте, Баррас, да и все остальные — дерьмо! Эти ничтожества ни на что не решатся, все слишком сгнило…» Правда, я не сказал ему главное: «Я знаю свою судьбу!»
И, конечно, одним из самых первых пришел ко мне другой умнейший и подлейший — Фуше. Он сказал моему секретарю: «Если ваш генерал не поторопится, все погибнет». Так он дал мне понять, что ему все известно.
Я немедленно встретился с ним. И услышал: «Государственный корабль не может плыть без четкого курса. Должен появиться настоящий капитан, который приведет его в желанную гавань. Только преданная идеалам свободы шпага защитит нас всех от надвигающегося хаоса, в который ввергли страну». — (На всякий случай бывший кровавый якобинец не забывал об обязательной революционной риторике.) — «Как мне хорошо известно, из подлинно влиятельных членов Директории в вашем заговоре не участвует один Баррас. Он, думаю, тоже не против примкнуть к заговору против себя… но, видимо, вы против. И правы — он слишком одиозен. Да и кого-то ведь придется объявлять виновником нынешней ситуации…»
При этом мерзавец улыбался, подло намекая: «Я знаю, скольким вы ему обязаны и понимаю, как вы должны его не любить. Ибо, как известно со времен Рима, ни одно благодеяние не должно оставаться безнаказанным».
Однако подлец ошибался. Я соблюдал правило: в политике нет места личным чувствам — и всегда умел быть деспотом для самого себя. Но Фуше прав был в другом: Баррас — главный вор в глазах толпы и его необходимо было убрать из власти.
Я спросил Фуше, что он думает об управлении страной после переворота. Он еще раз нагло улыбнулся: «Точнее, вы хотите узнать, что думают они? Они заблуждаются… я имею в виду Сийеса и других участвующих в заговоре членов Директории. Они полагают, что генерал, который имеет лишь опыт управления армией, позволит им и дальше разваливать страну — уже под защитой его шпаги».
«А что вы сами думаете о генерале?»
«Я уверен, что управлять он будет сам, и очень жестко, с помощью одного… в крайнем случае, двух… — (Так он показал, что знает и об участии Талейрана.) — …воистину деятельных и осведомленных министров. — И добавил: — Я слышал, что заседание Палаты будет перенесено в предместье Сен-Клу. И это произойдет восемнадцатого брюмера».
Да, он знал все наши секретные планы! Я промолчал, а он продолжил: «Видимо, вы хотите узнать, как поступит министр полиции? В тот день он прикажет закрыть городские шлагбаумы, отделив Сен-Клу от столицы. Опасная парижская толпа останется со мной… за шлагбаумом».
Так он присягнул мне. Но я все-таки хотел понять — откуда он все знает? И я спросил его.
«Дело в том, генерал, что мои глаза и уши всюду. И если угодно, даже в вашем собственном доме»… Я только потом узнал, что он заагентурил всю Францию и даже всю эмиграцию.
Я вспомнил, как мадам Т. убеждала меня, что Фуше завербовал даже Жозефину — этой мотовке постоянно требовались деньги…
Император строго посмотрел на меня и продолжил:
— Впрочем, и у него бывали проколы. Став впоследствии моим министром, Фуше хвастался, что сделал своим агентом даже герцога Блака, ближайшего друга графа Прованского, и герцог сообщает ему о каждом шаге Бурбонов. И когда этот тухлый Людовик вернулся, он первым делом потребовал, чтобы Фуше рассказал, кто следил за ним в эмиграции. После некоторых колебаний (для приличия) мерзавец раскрыл герцога Блака. «Сколько вы ему платили?» — спросил Людовик. Фуше назвал сумму. И король сказал: «Значит, герцог меня не обманывал — честно отдавал мне половину»… У Фуше хватило смелости рассказать мне это после моего возвращения с Эльбы… чтобы не успели рассказать другие. И еще он объяснил мне, что Людовик жалок, но очень хитер. Но нынче сам Фуше забыл об этом.
Однако продолжим… Стоял теплый ноябрь. На лужайку перед домом вынесли большой стол, и я сел обедать с Мюратом и другими генералами. Во время обеда я дурачился с Гортензией, изображал черта. Впрочем, я только делал вид, что дурачусь. Между взрывами детского смеха я шепотом обсуждал с Мюратом детали предстоящей операции. Говорить в своем доме в полный голос я теперь боялся — подозревал всех лакеев… Было решено: на рассвете восемнадцатого брюмера я должен собрать верных генералов — Мюрата, Леклерка, Макдональда и прочих — и призвать их к спасению республики. В это же время обоим законодательным органам — Совету Пятисот и Совету Старейшин — будет объявлено, что открыт заговор, готовится переворот, и что во имя безопасности депутатов следует перенести заседание обеих Палат в загородный дворец Сен-Клу… а ликвидацию мятежа поручить, естественно, первой шпаге республики — генералу Бонапарту.
Все шло по плану. Все генералы поддерживали меня — за исключением Бернадота. Но он был военным министром! Жером (они с Бернадотом были женаты на сестрах) привел его ко мне утром восемнадцатого брюмера.
Я сказал ему: «Ваша Директория ненавистна всем, даже самим директорам». И назвал имена членов Директории, участвовавших в заговоре. После чего перечислил генералов, которые выступят вместе со мной. «Наденьте мундир, генерал, и отправляйтесь в Тюильри, там ждут вас ваши товарищи».
Но он был непреклонен: «Я могу лишь обещать, что как частное лицо — останусь в бездействии. Но если Директория отдаст мне приказ… я исполню долг военного министра».
Я вынужден был сделать вид, что желал именно такого ответа. И обнял того, чьи ум и храбрость могли стать очень опасными…
Явившись в Тюильри, я увидел на лестнице секретаря Барраса и на глазах множества людей прокричал маленькую речь: «Во что вы превратили Францию?! Уезжая, я оставил вам выгодный мир и славу побед, а вы преподнесли мне по возвращении горечь войны и бесславие поражений! Где тысячи героев, деливших со мной славу в Италии? Они мертвы! Вы — их убийцы! Пойдите и передайте все это вашему хозяину!»
Бледный секретарь что-то лепетал, а в это время Баррас получал от Талейрана мой дар — весьма увесистый мешочек с золотом и дозволение уехать из Парижа, куда он пожелает. Правда, зная алчность Талейрана, я и поныне не уверен, что он передал тогда Баррасу мое золото…
Через час мне принесли желанный декрет, который принял Совет Старейшин: ввиду существования роялист-ского заговора заседания обеих Палат переносятся в Сен-Клу. Национальная гвардия и войска поступили в мое распоряжение для охраны депутатов.
Я прочел этот декрет войскам. Под тревожный барабанный бой его расклеили по всем кварталам Парижа… А потом из города тронулась кавалькада. Ехали экипажи с депутатами, за ними гарцевала конная гвардия. И когда они покинули город, находчивый Фуше, как и обещал, приказал опустить шлагбаумы на всех заставах. Все шло, как по маслу!