И я поцеловал край знамени моей гвардии. Они плакали, боялся заплакать и я… Я смог только добавить: «Служите Франции. И оставайтесь всегда храбрыми… и добрыми».
Уже из окна кареты я обернулся назад — на лестницу-подкову, на «Двор Белого коня». Теперь он навсегда станет «Двором Прощания»…
Все было кончено. Все здесь уже принадлежало Истории!
На этой фразе император отпустил меня на покой.
Последняя диктовка меня странно взволновала. Я долго не мог заснуть… А заснув, уже через час проснулся от яростного шума волн. Посреди ночи разыгралась буря. Огромный корабль плясал в гигантских волнах. Я подумал: неужели это конец… о котором он столько мечтал? Но на рассвете все стихло так же внезапно, как началось.
Утром я принес ему переписанное. Он спросил:
— Испугались ночью?
Я вынужден был кивнуть.
— Впредь не бойтесь. Мы оба обречены жить до тех пор, пока не свершим задуманное… Только после этого… — Он засмеялся. — Только тогда нас освободит Господь… В молодости я был совершенным вольтерьянцем, но теперь все больше убеждаюсь в Его присутствии… Ладно, продолжим…
Итак, мы уехали. Дворец исчез за поворотом. По пути во Фрежюс я сумел убедиться в «постоянстве народной любви». «Смерть тирану!» — вот что я слышал теперь из окна кареты вместо привычного «да здравствует император!». На первой же остановке сопровождавшие нас представители союзников убедили меня снять свой слишком знаменитый мундир. И мундир моих побед я сменил на платье жалкого беглеца, страшившегося собственного народа. Народа, которому я дал бессмертную славу… Из окна кареты я видел, как сжигали мое чучело, обмазанное дерьмом… все это надо было вынести… Я знаю, я все это уже говорил. Но я готов сто раз повторить этот рассказ о народной благодарности! Одно только радовало: я не увидел, как столько раз битые мною пруссаки и русские маршировали по парижским бульварам. Господь избавил меня от этого…
После диктовки император предложил прогуляться. Мы вышли на палубу. Стояла жаркая ночь, и звезды (совсем иные, чем у нас, очень крупные) низко сияли в небе, в темноте дышал океан… Расхаживая взад и вперед по палубе, император долго молчал, а потом вдруг спросил меня:
— Но вы, Лас-Каз, кажется, были тогда в Париже? И что же там творилось?
Я колебался.
— Нет-нет, говорите правду, мне следует наконец ее узнать. Тем более что я слышал много лжи обо всем этом.
И я рассказал императору, как русские гвардейцы шести футов росту шествовали по улицам, окруженные толпой парижских сорванцов, которые передразнивали каждое их движение. Победителей можно было принять за побежденных — так застенчиво (даже испуганно) они держались в столице мира. Особенно скромен был русский царь.
— Да, эта хитрая бестия не посмел поселиться в моем дворце. Робел «как римлянин среди афинян». Говорят, ходил по Парижу без всякой свиты, пешком, постоянно восхищаясь увиденным…
— Да, он был как-то величественно печален: дескать, пришлось ему против воли участвовать в унижении великого народа. Он сказал несколько удачных фраз, которые разлетелись по Парижу.
— Уверен, сочиненных ему Талейраном. Например?
— Его угодливо спросили: «Почему вы столько медлили? Почему раньше не пришли в Париж, где вас так ждали?» А он ответил: «Меня задержало великое мужество французов». Бурбоны предложили ему изменить название Аустерлицкого моста, как «пробуждавшее печальные воспоминания». Но он отказался, не захотел быть смешным.
На самом деле царь ответил очень удачно: «Зачем? Достаточно того, что я и моя армия прошли по этому мосту». Император слушал меня так ревниво, что я решил пощадить его и не сказал главного: тогда в Париже буквально все были влюблены в обворожительного и столь деликатного русского царя.
— Талейран! Уверен! Его стиль! А «брат Александр» — всего лишь лукавый женственный византиец. Говорят, когда он увидел Вандомскую колонну, то сказал, глядя на мою статую: «Если бы я забрался так высоко, у меня закружилась бы голова». Хитрец прав — никому из них так высоко не забраться. Античные времена великих героев, потрясавших Вселенную, воскресли с Наполеоном и умрут вместе с ним!
А теперь идите спать. Завтра мы запишем мою историю на Эльбе.
Я оставил его стоящим на палубе у пушки. Скрестив руки на груди — любимая поза! — император смотрел на звезды.
Утром он продолжил диктовку:
— Я высадился на Эльбе в тот самый день, когда ничтожный Бурбон въезжал в Париж. Эльба… конечно же, это была издевка Меттерниха. Меня, мечтавшего о Вселенной, наделили владением размером с королевство Санчо Пансы! Но я ничем не выказал разочарования. Только отметил: «Следует признаться, сей остров уж очень мал».
Приехали мать и сестра Полина. Матери на острове очень понравилось. Там были пейзажи нашей Корсики — те же горы, селения, утопающие в зелени, виноградники взбираются на холмы. И тот же климат — ветер с моря, пылающее солнце и лазурное небо. Да и я пережил здесь возвращение в прошлое: знакомая с детства картина — мать, спешащая к мессе. Я смотрел на нее из окна домика, который именовали моим дворцом. И видел, как она теряется среди одинаковых черных платков, которые надевают в храм женщины на Корсике и на Эльбе.
Мать говорила мне: «Господь подарил тебе этот маленький рай». И вначале я был счастлив. Страдают короли, лишившись трона, а я был только солдат, ставший властелином по воле случая. Дворец для меня всегда был в тягость, война и полевой лагерь — мой удел. Здесь я стал тем, кем был прежде — солдатом, отдыхающим после битв.
Полина и мать рассказали мне новости о семействе. Жозеф и Жером бежали из Парижа в Швейцарию. Они умоляли Марию Луизу уехать с ними. Но ее отец послал к ней князя Эстергази, и тот увез ее вместе с сыном… Я ждал ее, писал ей письма… правда, без ответа…
И тут последовало обычное: он посмотрел на меня и тотчас ответил моим мыслям:
— Они подсунули ей жалкого австрийского генерала, думали меня унизить… Кстати, вы слышали о нем?
— Да, Сир.
Он колебался, но не мог не продолжать.
— Граф молод?
— Ему под сорок, но выглядит как резвый юноша.
— Еще бы! Он не воевал или, в лучшем случае, как и все австрияки, много и ловко бегал с поля боя. Не могу простить себе — зачем я оставил существовать эту жалкую двуличную империю!.. Хотя надо отдать должное: императрица неплохо справлялась с тем, что я поручал ей, пока бил союзников. Она могла стать действующим лицом великой трагедии! Но жалкой сучке предоставили красивого кобеля… Животное… она справляла свои супружеские обязанности, как ходят на горшок. Она не отдавалась, но предавалась в кровати. Без огня, без упоения. Это было брюхо… австрийское брюхо. Ей оставят несколько жалких строк в моей истории!..
Его несло, он с трудом остановился. И сказал:
— Вы уже поняли… это — забудьте! Мы будем с уважением… нет, с почтением относиться к императрице в нашей рукописи, ибо она исполнила свое великое предназначение — дала Франции наследника. Он должен править и будет править!.. И тогда, на острове, я написал ей: «Мадам, наш сын должен править Францией… вот почему я с нетерпением жду вас обоих». И потому, когда приехал некий очаровательный польский шляхтич с ребенком… да, это была графиня Валевская, переодетая в мужской костюм… мне пришлось поселить их в самом отдаленном уголке острова. Передохнув всего день, моя Северная Лебедь и наше дитя вернулись в Польшу. Ибо я ждал императрицу и Римского короля.