– Именно так, гражданин Фуше. Они не только изящны – они удобны. Овальная спинка... хорошо было сидеть...
– Впрочем, граф Ферзен должен помнить их еще лучше. Он не раз ужинал с королевой в этом кабинете. И оттого, согласно донесению, совершенно обезумел от гнева, когда узнал, что ее мебель продавалась на аукционе... причем особенно бесновался, когда узнал, что стулья купили вы Его первый визит к вам я ожидаю уже сегодня. Только не делайте вид, что изумлены. Он предупредил вас вчера письмом, которое принес слуга его любовницы в три пятнадцать пополудни... Но я уверен, что дело не в мебели. По моим данным, на этот раз вы будете играть со смертью. Граф отчего-то помешан на мести вам. Он живет этим... а человек он отчаянный. Так что я предлагаю на время оставить вашего слугу у нас. А вместо него подселить сюда надежного человека, который сумеет оградить вас...
– Я предпочту своего слугу. Меня уже пытались убить, и не один раз. Я знаю, как себя защитить.
– Понимаю... вы тоже что-то задумали. Во всяком случае, вчера ваш слуга отнес записку некоему маркизу де Саду, проживающему... точнее, ютящемуся ныне у своей сожительницы на чердаке. Вы ничего не хотите мне рассказать?
Бомарше молчал.
– Ну что ж, будем догадываться сами... А. стулья и впрямь хороши. Неужели вы собираетесь восстановить прежнее великолепие вашего дома? Оттого и купили мебель королевы?
– Ну что вы! И тогда это стоило мне... я залез в такие долги... а сейчас и думать невозможно.
– И тем не менее вы пытаетесь... Вы попросили денег у американцев
– Я всего лишь попросил их вернуть долг. Но это самый скупой народ в мире! Я помогал им, сделал все, чтобы наш последний король поддержал их... На свои средства отправлял в Америку корабли с мортирами. Они задолжали мне без малого два миллиона!
– Миллион девятьсот восемьдесят три тысячи золотом, – уточнил гражданин Фуше.
– Что толку! – Бомарше был в ярости. – После всех побед, когда они получили независимость, я был уверен: Америка со мной рассчитается! Ничего подобного! Сукины дети!
– Как странно... Прежде Бомарше умел выгодно вкладывать деньги.
– И тут я первым сообразил! Поверьте, это будет очень богатая страна.
– Но пока – ничего. Ни гроша!
– Я пытаюсь усовестить этих людей.
– Вы, с вашим умом, всерьез призываете их отдать деньги нищему Бомарше? Неужели вы забыли, что деньги отдают только богатым? Я говорю о вашем «Послании американскому народу».
– Да,– несколько сконфуженно сказал Бомарше,– отправил... отправил... Глупость!
– Шестнадцатого апреля в два часа дня, если быть точным. Полиция сообщила об этом тотчас же... «Американцы, я не получил от вас ни гроша при жизни, я умираю вашим кредитором. Я завещаю вам в наследство мою дочь, чтобы вы дали ей в приданое то, что вы должны мне. Подайте же милостыню вашему Другу...» Конечно, глупость! И тон, на мой вкус, несколько не ваш... Но не в этом дело. Меня очень взволновали слова: «Я умираю». Не скрою, в какой-то мере они и послужили причиной моего прихода.
Бомарше засмеялся.
– «Я умираю» – это образ. Всего лишь!
– Я стараюсь думать именно так. Но учитывая сегодняшний приход графа Ферзена и зная его мстительные намерения, я взволнован. Вам никак не следует умирать сегодня.
– Мне очень нравится ваше пожелание.
– И вообще не следует умирать... до нашего соглашения. Позвольте, наконец, обратиться к цели моего посещения. Поверьте, несмотря на всяческое преклонение перед вами, я не смею ограничить вашу свободу и запрещать вам распорядиться – пусть даже легкомысленно – собственной жизнью. Но если...
Фуше замолчал.
Молчал и Бомарше. Он уже понял.
– Если, – продолжал Фуше, – не дай Бог, граф Ферзен окажется куда опаснее, чем вы предполагаете, и уже сегодня вы расстанетесь с нашим столь несовершенным миром, то смею ли я попросить вас...
Он опять остановился, будто в нерешительности.
– Мужайтесь, гражданин Фуше! И будьте бесстрашны, как... – Бомарше засмеялся. – Не знаю, как лучше сказать – «как всегда» или «как никогда»?
Гражданин Фуше был глух к издевкам. Он продолжил:
– Республика и лично я... мы будем безмерно вам благодарны, коли вы не сочтете за труд и составите некое завещание. Речь идет о вашем архиве, о документах, находящихся в вашем владении. Как следует из вашего досье, вы были секретным агентом Людовика Пятнадцатого и продолжали этим заниматься при казненном нацией Людовике Шестнадцатом. Головоломные интриги, к которым Бомарше был причастен, мне, конечно же, любопытны... Но сейчас меня особенно занимают документы об одном гражданине, которым я просто обязан заинтересоваться, вступая в должность руководителя полиции.
Здесь Фуше сделал значительную паузу, но лицо Бомарше оставалось безмятежным. И Фуше продолжил:
– Как вы уже поняли, я говорю о том гражданине, с которым вы встретились уже после революции... во время побега королевской семьи.
«На лице гражданина Бомарше отразилось совершеннейшее недоумение».
Фуше улыбнулся.
– Вы хотите сказать, что попросту не понимаете, о чем и, главное – о ком я говорю?
– Именно, именно, гражданин. И у меня нет никаких особенных бумаг, которые могли бы быть полезны республике.
Фуше сочувственно вздохнул и открыл свой кожаный, весьма истертый портфель, успев сообщить при этом:
– Это и есть все наследство, полученное мною от покойного отца. После чего на свет божий появился лист бумаги, каковой Фуше и передал Бомарше.
– Вот подробная опись ваших бумаг, которые меня особенно интересуют. Признаюсь, опись составлена со слов вашего умершего любимого слуги Фигаро... Это забавно, что всех своих слуг вы зовете Фигаро... Я знаю, как вы ценили того, очередного. Но и полиция – тоже.
«И тут гражданин Бомарше решил стать насмешливо-патетичным. Швырнув листок гражданину Фуше, он визгливо-скандально спросил, точнее, прокричал»:
– И сколько заплатили мерзавцу?! Хотелось бы знать, почем нынче тридцать сребреников?
– Ну что вы! Дело здесь вовсе не в деньгах. Как, впрочем, и в случае с тридцатью сребрениками, о которых вы упомянули. Я знаю, вы очень интересовались этой темой и даже беседовали об «иудиных сребрениках» с самим Вольтером. Это было в тысяча семьсот семьдесят шестом году... месяц и день у меня записаны, коли вам понадобится... Какая беседа! Пиршество остроумия! Два великих литератора пытались выдумать причину пооригинальнее: почему Иуда предал Христа. Оба обожателя парадоксов, конечно же, решили приписать Иуде самые возвышенные идеи – а все потому, что их ввела в заблуждение жалкая сумма. И вы, и наш гений справедливо не поверили, что за этакую нищую мзду один из ближайших к Христу учеников – да к тому же хранитель денежного ящика – мог предать своего учителя. И вы были правы! Сребреники действительно были ни при чем. Я, как человек, много раз имевший отношения с иудами и сам иногда – поневоле – игравший сию роль, могу вам со всей определенностью это засвидетельствовать... Хотя никакой сложной истории там тоже нет. Все на самом деле очень просто. Иудой руководило чувство, подчиняющее смертных куда вернее, чем все сокровища мира. Это человеческий страх. Христос, читавший в сердцах, с самого начала знал его силу и оттого предвидел, что даже верного Петра страх заставит отречься от Учителя. В главный миг – отречься! И про Иуду знал: коли страх войдет в его сердце, он непременно выполнит предначертанное – предаст Учителя. Как, впрочем, бессчетное множество людей и до Иуды, и после... И все именно так и случилось. Когда Иуда понял, что со дня на день Синедрион решится схватить Христа, он попросту испугался. Испугался, что теперь наверняка схватят и Его учеников. И, зная законы и мстительный характер врагов Христа... – тут Фуше перешел на шепот. – Короче, позорный крест, на котором распинали, замаячил и перед Иудой. И от страха он сам поспешил, помчался предавать. Вот когда Синедрион понял, как жалки ученики без Учителя – овцы без Пастыря. И оттого их тогда не тронули. А в знак презрения швырнули Иуде милостыню – сребреники жалким числом тридцать за самого Господа Бога. Так что могу вас уверить, гражданин, Евангелие совершенно право! А все ваши с покойным Вольтером сложные идеи совершенно излишни. И слугой вашим, очередным жалким Иудой, управлял всего лишь страх... Гильотина, как вы помните, в те дни работала неустанно. Именно тогда арестовали вас и позвали на допрос вашего слугу, который готов был не только выдать список хранившихся бумаг, но и предать их хозяина. Страх! Страх – владыка мира! Да что жалкий слуга... Вы лучше меня знаете: вашим идолом – да и моим, кстати, – самим Вольтером перед смертью владел банальный страх. Он попросту испугался: а вдруг Господь, над которым он столько потешался, существует? «А Вольтер живет в веках» – так вы его прославили... Вот этого «в веках» – вечного пребывания в аду – он и испугался. И решил исповедаться перед смертью: объявил, что умирает верным католиком, и даже подписал просьбу о церковном прощении. Правда, как написал в доносе его слуга: «Подписав, умирающий вдруг подмигнул и прошептал очень явственно: „Но если там ничего нет, эти жалкие три строчки не смогут отменить тысячи написанных мною страниц“. Донос слуги остался у нас – он пережил Вольтера. Как и донос вашего слуги... Удивительная вещь – рукописи исчезают, даже государства исчезают, а доносы...